Во тьме безмолвной под холмом

– Господь не забыл нас, – говорила Мэдлин. – Он по-прежнему здесь, по-прежнему смотрит на нас. Я не претендую на то, чтобы знать Его волю, почему это случилось и будет ли этому конец. Возможно, нас еще помилуют. Но мы должны верить. Я не имею в виду фундаментализм. Последнее, что нам сейчас нужно, – это ополчиться друг на друга и начать выискивать мнимых грешников. Мы все грешники, помните? Но мы также любимы Богом. Это и есть наша вера. Как друг в друга, так и в Него. В то, что мы не брошены. Что все не безнадежно. Если мы дадим друг другу силу и утешение, защитим друг друга, то сможем пройти через это.

Она была бледнее обычного, ее лоб лоснился от пота.

– Как она? – прошептала Элли.

Милли пожала плечами.

– У нее жар. Даю парацетамол и дигидрокодеин от боли. Нужно проверить повязки, когда она закончит проповедовать. – Милли прикусила губу. – Не нравится мне эта рана.

– Заражение?

– Вполне возможно. Хрен знает, что у этих тварей под когтями и где они ими ковыряются. Не уверена, что антибиотики тут помогут.

Толпа заволновалась: Мэдлин начала раскачиваться в кресле.

– Из глубин да воспрянут, – бормотала она. Ее глаза закатились, видны были лишь белки. – В глубинах дремлют за веком век. Тьма кромешная – их ковчег. Разгар зимы, на излете год; быть может, солнце уж не взойдет? Последнее солнцестояние. Тьма древняя, тьма предвечная. Гиннунгагап. Тоху-ва-боху. Бездна. Пустота. Прорва. Хаос. Из глубин предвечной тьмы восстанет Тиамат, призывая Абзу вернуться к жизни. Ее дети: Эребус, Никс. Левиафан и Бегемот следуют за ними, и Джагганатхи у них в услужении. Предвечная ночь. Предвечная ночь. На что уповать? На что уповать? Свет мира. Свет мира…

Руки Мэдлин заполошно взметнулись, кресло покачнулось и опрокинулось. Послышались встревоженные возгласы, и люди бросились к ней.

– Блядство, – проговорила Милли.

Мэдлин отнесли в палатку. С ее лица градом катился пот, лоб пылал. Милли выгнала почти всех, кроме Элли и Кейт, после чего сняла с Мэдлин куртку и свитер.

Мэдлин по-прежнему закатывала глаза. Она была в сознании, но ни на что не реагировала и ничего, кроме боли, как будто не замечала. Что-то пропитало рубашку у нее на спине. От нее неприятно пахло, и запах усилился, когда Милли отлепила ткань. Повязки на спине промокли и обесцветились, из-под них сочилась густая желто-коричневая жижа.

– Черт, – сказала Милли. – Плохо дело.

Когда она сняла повязки, зловоние стало невыносимым. Кожа вокруг раны побагровела и покрылась тонкими прожилками, а сам порез вспух крокодильим гребнем, словно Мэдлин превращалась в рептилию. Элли покачала головой; называется, не было печали. Швы натянулись, склеились и покрылись гнойной коркой.

– Заражение? – спросила Элли.

– Блядь, Эль, сама-то как думаешь? Кейт, подашь рюкзак? И воды горячей.

– Что мы можем сделать? – спросила Элли. – Есть варианты?

Милли покачала головой.

– Антибиотики, обезболивающее, обильное питье и тепло. Ну и еще молитвы. Эта срань распространяется чертовски быстро.

Кейт принесла рюкзак; Милли порылась в нем и достала упаковку таблеток.

– Это самое сильное, что у нас есть. – Она уныло посмотрела на рану Мэдлин. – А я-то думала, что нам стоит беспокоиться только о новых микробах.

– А?

– Устойчивость к антибиотикам, – сказала Милли. – Мы наблюдаем все больше и больше штаммов бактерий, устойчивых к антибиотикам, а новые антибиотики не разрабатывали уже годами. Больше всего мы опасаемся, что один из штаммов вызовет эпидемию. Какими бы микробами ни заразили ее эти твари, я думаю, они очень древние. И судя по виду, столь же паршивые. – Она отложила упаковку.

Кейт вернулась с Ноэлем, который нес пышущий паром кувшин. Милли опрыскала руки дезинфицирующим гелем.

– Поехали.

Она промыла и очистила рану Мэдлин. Викарий стонала от ее прикосновений, потея сильнее прежнего; спутанные пряди волос облепили ей лоб и щеки. Даже промытая, рана выглядела немногим лучше – по-прежнему ужасно опухшая и красная. Милли наложила мазь, затем новую повязку.

– Усадите ее, – сказала она.

Ноэль приподнял Мэдлин за плечи, обернув ее одеялом. Она дрожала, глаза были полузакрыты, голова запрокинулась.

– Мэд? Открывай ротик, как сказал епископ актриске… – Милли криво усмехнулась. – Мэд?

Мэдлин заморгала и наконец посмотрела на нее.

– Вот умница. Ма-ла-дец! У нас есть обезболивающие и антибиотики, нужно их принять, ладно?

– Fiat lux,[17] – проговорила Мэдлин.

– А? Мэдлин, ты меня понимаешь?

– Ах, да. Милли?

– Она самая. Итак, сперва обезболивающее.

Милли держала в рюкзаке еще пару баночек газировки – то ли для себя, то ли для пациентов. Она открыла одну из них.

– Надеюсь, ты любишь вишневую колу.

– Ненавижу пиздец как, – пробормотала Мэдлин.

Элли не смогла сдержать смех.

– Ладно, подруга, считай, что это лекарство. Опять же, там сахар. А тебе нужны углеводы. Вот.

Заставив Мэдлин проглотить таблетки, Милли помогла ей улечься набок.

– Как себя чувствуешь?

Стуча зубами, Мэдлин проговорила:

– Х-хуево.

Милли подоткнула ей одеяло, потом нашла еще одно.