Во тьме безмолвной под холмом

На очи мне Ты крест свой возложи,
Мрак озари, путь к небу укажи,
Рассвет небес взамен тщеты земной…
Пусть жизнь, пусть смерть. Господь, пребудь со мной!

Стихли звуки гимна, и снова лишь огонь потрескивал в тишине. Твари замерли во мраке, и черная эта мгла, окружающая лагерь, казалась абсолютной; у Милли закружилась голова, и она вдруг поняла, что они плывут, как на плоту, в чернильно-черном море. А плотишко-то на соплях держится – не опрокинется, так потонет. А море кишит акулами и тварями пострашнее. Чудищами из глубин.

Кто-то опять запел: Тара Кэддик с малышом Джесс на руках. Стыдливо потупившись, она, тем не менее, горланила во всю мощь своих легких. Милли подавила истерический хохот, узнав песню Кэти Перри. Но Лора подхватила, а за нею и остальные. Ноэль перехватил взгляд Милли и усмехнулся. И уже никакого значения не имели слова, а только музыка солидарности, отказ сдаваться. Радость и единение, как плевок в лицо всей этой нечисти.

В какой-то момент снова раздались стоны, но Милли едва обратила на это внимание. Когда Тара допела, запел кто-то еще; когда он закончил, на несколько мгновений воцарилась тишина, а потом начал кто-то другой. Ноэль завел “Calon Lân” – старый валлийский гимн. Милли не понимала ни слова, но поняла, что он прекрасен. Пел Ноэль, разумеется, в одиночку; после него старый Джон Кеннард, шахтер на пенсии, слишком хорошо помнивший забастовку 84-го года, решил, видать, что религии на сегодня хватит, и заголосил:

Меня хрен обдуришь – я член профсоюза!
Меня хрен обдуришь – я член профсоюза!
Я член профсоюза, меня хрен обдуришь!
И ногами вперед меня вынесут лишь…

И так продолжалось до тех пор, пока в какой-то момент они не поняли, что стоны прекратились. Наступила тишина, и все стали ждать, что будет дальше.

Следующее нападение будет без дураков, Милли нутром чуяла. Оно будет безжалостным и не закончится до тех пор, пока не погаснет свет и не наступит кромешная тьма.

Она хотела помолиться, испросить прощения за ошибки, совершенные перед смертью, но ничего не получалось.

Предвечная ночь. Предвечная ночь. Так говорила Мэдлин. Древние боги пробудятся, солнце умрет, земная твердь и воды погибнут, и наступит вечная ночь. Сидя на ящике и вглядываясь в темноту, Милли коснулась крестика на шее. Даже говорить о старых богах кощунство – Бог един. Все остальное – от лукавого.

Но тогда кто или что вещало устами Мэдлин?

Рубен заскулил и лизнул ее руку. Милли взъерошила ему шерстку. Ничто уже не важно. Все предельно просто, есть лишь черное и белое – почти отрада в мире, полном полутонов. Никаких сложностей, никаких сделок с совестью, никаких заковыристых вопросов – нужно лишь стоять на своем, бросая вызов древней глубинной тьме.

Все это, конечно, здорово и героично, но Милли не была героиней. Будь у нее выбор, она бы предпочла не высовываться и пробираться по жизни как можно тише, а вера была тусклым факелом, освещающим ей путь. Но жизнь не предлагала такого выбора. Первые христиане в Риме тоже выбирали между черным и белым. Склониться и потерять свои души – или сохранить веру, хотя бы и ценой собственной жизни.

Все равно им всем конец, если только Элли не сотворит чуда. Милли даже не была уверена, стоит ли надеяться или молиться: если это Судный день, значит, такова воля Божья, и ожидать, что мужчина или женщина смогут ей воспротивиться, – кощунство.

Но опять же, это не походило ни на что из читанного ею в Откровениях. А Библию не всегда следует воспринимать буквально. Ну и ладно. Неправедный пусть еще делает неправду; нечистый пусть еще сквернится; праведный да творит правду еще, и святой да освящается еще[21]. Она такая, какой была, и такой пребудет – Миллисента Эбигейл Эммануэль, врач, целительница, христианка. Вся ее жизнь, все, что она в ней отстаивала, связано с любовью и добротой к ближнему. Неважно, вознаградит ли ее за это Господь и видит ли Он ее сейчас. Она такая, какой была, и такой пребудет.

60

Дыхание Джесс становилось все тише и тише, пока Элли несла ее по туннелю. Наконец оно оборвалось, и маленькая фигурка застыла в ее объятиях. Элли даже не попыталась положить девочку на землю, да и куда? В узком туннеле не было ни развилок, ни поворотов. Кроме того, Элли не стала бы укладывать Джесс здесь, под безглазым взглядом чудовищ.

Ей вообще не хотелось класть Джесс на пол; не хотелось признавать то, о чем говорило отсутствие дыхания. Она не знала, почему именно эта смерть кажется такой несправедливой, такой неправильной, но так оно и было. Всякий раз, закрывая глаза, она видела крошечную, но неукротимую фигурку, решительно шагающую по сугробам. Господи, да она сама сейчас ревет, как маленькая.