Во весь голос

                   это радость седым;

юбилей —

                   это край

                                   кладбищенских ям;

это речи

                и фимиам;

остановка предсмертная,

                                                вздохи,

                                                              елей —

вот что лезет

                        из букв

                                      «ю-б-и-л-е-й».

А для нас

                  юбилей —

                                     ремонт в пути,

постоял —

                    и дальше гуди.

Остановка для вас,

                                    для вас

                                                  юбилей —

а для нас

                 подсчет рублей.

Сбереженный рубль —

                                            сбереженный заряд,

поражающий вражеский ряд.

Остановка для вас,

                                    для вас

                                                 юбилей —

а для нас —

                     это сплавы лей.

Разобьет

                 врага

                           электрический ход

лучше пушек

                         и лучше пехот.

Юбилей!

А для нас —

                      подсчет работ,

перемеренный литрами пот.

Знаем:

             в графиках

                                  довоенных норм

коммунизма одежда и корм.

Не горюй, товарищ,

                                       что бой измельчал:

– Глаз на мелочь! —

                                       приказ Ильича.

Надо

          в каждой пылинке

                                              будить уметь

большевистского пафоса медь.

– —

Зорче глаз крестьянина и рабочего,

и минуту

                 не будь рассеянней!

Будет:

            под ногами

                                  заколеблется почва

почище японских землетрясений.

Молчит

               перед боем,

                                     топки глуша,

Англия бастующих шахт.

Пусть

           китайский язык

                                          мудрен и велик, —

знает каждый и так,

                                      что Кантон

тот же бой ведет,

                                что в Октябрь вели

наш

        рязанский

                            Иван да Антон.

И в сердце Союза

                                  война.

                                              И даже

киты батарей

                         и полки.

Воры

          с дураками

                               засели в блиндажи

растрат

              и волокит.

И каждая вывеска:

– рабкооп —

коммунизма тяжелый окоп.

Война в отчетах,

                               в газетных листах —

рассчитывай,

                         режь и крои.

Не наша ли кровь

                                  продолжает хлестать

из красных чернил РКИ?!

И как ни тушили огонь —

                                                  нас трое!

Мы

       трое

               охапки в огонь кидаем:

растет революция

                                  в огнях Волховстроя,

в молчании Лондона,

                                         в пулях Китая.

Нам

        девятый Октябрь —

                                              не покой,

                                                                не причал.

Сквозь десятки таких девяти

мозг живой,

                       живая мысль Ильича,

нас

      к последней победе веди!

1926

Бумажные ужасы

(Ощущения Владимира Маяковского)

Если б

             в пальцах

                               держал

                                             земли бразды я,

я бы

         землю остановил на минуту:

– Внемли!

Слышишь,

                     перья скрипят

$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$механические и простые,

как будто

                  зубы скрипят у земли? —

Человечья гордость,

                                       смирись и улягся!

Человеки эти —

                              на кой они лях!

Человек

                постепенно

                                       становится кляксой

на огромных

                         важных

                                        бумажных полях.

По каморкам

                          ютятся

                                       людские тени.

Человеку —

                       сажень.

                                      А бумажке?

                                                            Лафа!

Живет бумажка

                              во дворцах учреждений,

разлеглась на столах,

                                        кейфует в шкафах.

Вырастает хвост

                               на сукно

                                               в магазине,

без галош нога,

                             без перчаток лапа.

А бумагам?

                     Корзина лежит на корзине,

и для тела «дел» —

                                   миллионы папок.

У вас

          на езду

                        червонцы есть ли?

Вы были в Мадриде?

                                        Не были там!

А этим

             бумажкам,

                                 чтоб плыли

                                                       и ездили,

еще

        возносят

                         новый почтамт!

Стали

            ножки-клипсы

                                         у бывших сильных,

заменили

                  инструкции

                                         силу ума.

Люди

           медленно

                              сходят

                                           на должность посыльных,

в услужении

                         у хозяев – бумаг.

Бумажищи

                     в портфель

                                          умещаются еле,

белозубую

                    обнажают кайму.

Скоро

            люди

                      на жительство

                                                  влезут в портфели,

а бумаги —

                     наши квартиры займут.

Вижу

          в будущем —

                                   не вымыслы мои:

рупоры бумаг

                           орут об этом громко нам —

будет

          за столом

                            бумага

                                         пить чаи,

человечек

                   под столом

                                         валяться скомканным.

Бунтом встать бы,

                                   развить огневые флаги,

рвать зубами бумагу б,

                                           ядрами б выть…

Пролетарий,

                        и дюйм

                                      ненужной бумаги,

как врага своего,

                                вконец ненавидь.

1927

Нашему юношеству

На сотни эстрад бросает меня,

на тысячу глаз молодежи.

Как разны земли моей племена

и разен язык

                         и одежи!

Насилу,

               пот стирая с виска,

сквозь горло тоннеля узкого

пролез.

              И, глуша прощаньем свистка,

рванулся

                 курьерский

                                       с Курского!

Заводы.

               Березы от леса до хат

бегут,

           листками вороча,

и чист,

             как будто слушаешь МХАТ,

московский говорочек.

Из-за горизонтов,

                                   лесами сломанных,

толпа надвигается

                                   мазанок.

Цветисты бочка

                               из-под крыш соломенных,

окрашенные разно.

Стихов навезите целый мешок,

с таланта

                 можете лопаться —

в ответ

             снисходительно цедят смешок

уста

        украинца-хлопца.

Пространства бегут,

                                      с хвоста нарастав,

их жарит

                 солнце-кухарка.

И поезд

                уже

                       бежит на Ростов,

далёко за дымный Харьков.

Поля —

                на мильоны хлебных тонн —

как будто

                  их гладят рубанки,

а в хлебной охре

                                серебряный Дон

блестит

               позументом кубанки.

Ревем паровозом до хрипоты,

и вот

          началось кавказское —

то головы сахара высят хребты,

то в солнце —

                          пожарной каскою.

Лечу

ущельями, свист приглушив.

Снегов и папах седины.

Сжимая кинжалы, стоят ингуши,

следят

            из седла

                            осетины.

Верх

         гор —

                    лед,

низ

       жар

              пьет,

и солнце льет йод.

Тифлисцев

                      узнаешь и метров за сто:

гуляют часами жаркими,

в моднейших шляпах,

                                          в ботинках носастых,

этакими парижанами.

По-своему

                     всякий

                                   зубрит азы,

аж цифры по-своему снятся им.

У каждого третьего —

                                          свой язык

и собственная нация.

Однажды,

                   забросив в гостиницу хлам,

забыл,

            где я ночую.

Я

   адрес

             по-русски

                                 спросил у хохла,

хохол отвечал:

– Нэ чую. —

Когда ж переходят

                                   к научной теме,

им

     рамки русского

                                   узки;

с Тифлисской

                          Казанская академия

переписывается по-французски.

И я

       Париж люблю сверх мер

(красивы бульвары ночью!).

Ну, мало ли что —

                                  Бодлер,

                                                Маларме

и эдакое прочее!

Но нам ли,

                     шагавшим в огне и воде

годами

             борьбой прожженными,

растить

              на смену себе

                                        бульвардье

французистыми пижонами!

Используй,

                      кто был безъязык и гол,

свободу Советской власти.

Ищите свой корень

                                      и свой глагол,

во тьму филологии влазьте.

Смотрите на жизнь

                                     без очков и шор,

глазами жадными цапайте

все то,

            что у вашей земли хорошо

и что хорошо на Западе.

Но нету места

                           злобы мазку,

не мажьте красные души!

Товарищи юноши,

                                    взгляд – на Москву,

на русский вострите уши!

Да будь я

                 и негром преклонных годов,

и то,

        без унынья и лени,

я русский бы выучил

                                        только за то,

что им

             разговаривал Ленин.

Когда

            Октябрь орудийных бурь

по улицам

                    кровью лился,

я знаю,