Во времена перемен

Нам эта сессия аукнулась тем, что курсу прибавили полгода на «новую» биологию, т.е. «мичуринское учение». И тот же М.М. был вынужден прочесть нам вывернутый курс с полным отрицанием генетики, чтобы мы могли сдать экзамен заново. Мы с изумлением слушали его на втором курсе, когда он говорил: «Посмотрите, как пытались вместить все разнообразие природы в эту менделевскую схему с горохами!» и вспоминали, как он читал нам лекцию в прошлом году: «Вы видите, как эта гениальная схема Менделя отражает все разнообразие природы!». Какое глумление над своей личностью должен был терпеть настоящий ученый.

Невзирая на незрелый возраст, мы осознали, что М.М. понимал весь абсурд происходящего, но если бы он не подчинился, попал бы в категорию «врагов народа». Последствия были вполне предсказуемыми как для него, так и для его семьи. Его жену звали Ирма Генриховна, что по тем временам было уголовным преступлением. На последней лекции по «новой биологии» курс подарил профессору трехтомник А.Н.Толстого «Хождение по мукам». Недавно наш заведующий кафедрой, Владимир Аристархович Черкасов, рассказал, как им, позже нас на 9 лет, читал биологию М.М. Он подробно разбирал все положения научной генетики, после чего заявлял, как он в свое время заблуждался. Ребята довольно быстро разобрались в тонкостях этой методики.

Первый курс закончился благополучно. За год завершилась адаптация, кроме того, в декабре 1947 г. провели денежную реформу и отменили продовольственные карточки. В ответах на анкеты мои однокурсники отмечают среди самых счастливых событий в жизни эту отмену: «Пошла в магазин, купила хлеба, сколько хотела, и, наконец, наелась»!

А Толя Фридман в коридоре в перерыв доверительно мне шепнул: «Я вчера в баню ходил и мылся туалетным мылом ВЕСЬ»! Это было круто, как сказали бы теперь. Туалетное мыло было по карточкам, и всю войну им можно было только умыться. Стало меньше на одну очередь в крохотном здании гипсового склада во дворе главного корпуса, приспособленного под ректорат на втором этаже, и бухгалтерию, деканат и кассу на первом. До этого очередей было три: в кассу за стипендией в сумме 210 р. (после реформы 1947г – 21р.), за карточками и платить за обучение.

Учеба нашему поколению стоила по 300 р. в год три последних класса в школе и три первых курса в институте. Кроме того, в добровольно-принудительном порядке мы обязаны были подписываться на облигации государственного займа – на одну стипендию. Те из нас, которые жили дома, как-то сводили концы с концами. Каково же было ребятам в общежитии! Им не только не могли помочь родные, некоторые еще умудрялись что-то домой послать. Перед стипендией на всем этаже не найти было рубля. Традиционной закуской считалась тюлька. Эта обитательница водоемов (рука не поднимается назвать ее рыбкой) вдвое меньше кильки. Наиболее частой болезнью были пищевые отравления, главным образом винегретом в столовой. Этот деликатес был наиболее доступен нашим ребятам, а способ его приготовления с использованием вчерашних остатков, кажется, не изменился с тех пор – и теперь салаты в гипермаркетах, упакованные в красивые коробочки, тоже небезопасны для жизни.

Комнаты быстро организовались в коммуны. Готовили из чего бог и родители из деревни пошлют. Трудились, где могли. Интересно, что до окончания института очень редко наши студенты шли работать в больницы. Там дежурили только уже имевшие среднее медицинское образование. Возможно, это было правильно. Из нас изначально искореняли «фельдшеризм», т.е. механистический подход к лечению, который теперь в виде МЭСов становится основой «модернизации» и прикончит классическую медицину. Думающие врачи это понимают. В городе даже была попытка создать институт «холинистов» (от слова «хоул» – общий). Это акушеры-гинекологи догадались, что в организме кроме матки еще кое-что есть. Я даже им лекцию по печенке прочла. Однако не вписались в формат товарищи, и их незаметно ликвидировали.

Общежитие – это отдельный разговор. Младшие курсы тогда селились в Студгородке. За 1й инфекционной больницей располагались бараки засыпного типа (доски, между ними шлак). За ними был частный сектор. В бараках был длинный коридор, а по бокам комнаты на 10 койко-мест. Профессор Соринсон назвал подобные сооружения стилем «баракко». Когда наших абитуриентов (слово появилось много позднее) поселили в студгородок, то при знакомстве выяснилось, что в комнате из 10ти парней 8 Викторов. Естественно, появились клички, которые остались насовсем: один Шахтер, другой Майор, что, впрочем, соответствовало действительности. Зимой стены промерзали. У наших ребят карта мира заиндевела прямо по экватору, к которому прислонил по неосторожности пятку Ваня Клепче. А по ночам бегали крысы, которых в стенгазете замечательно изобразил Миша Левашов, отличный художник.