Во времена перемен

– Опять целовал? – и в ответ на кивок выдавала щедрой рукой здоровый квач со спиртом. Во всяком хорошем деле издержки неизбежны. Зато рентгендиагностику легких мы выучили твердо. Посылать одних больных на исследование нам запрещалось. Они ходили только с нами. А в кабинете доктор рассказывал и показывал нам все самым подробным образом.

То же повторилось и с бронхоскопией. Ее я осваивала еще дома, вернее, на рабочем месте в Ленинграде. Тогда меня обучал лично Гиви Орджоникидзе, племянник Серго. Николай Николаевич придерживался того мнения, что учить врачей надо по очереди. Один освоил методику, можно запускать следующего. В это время мы получили, одни из первых, фриделевский бронхоскоп. До этого мы пользовались бронхоскопом по типу Дженнингса изготовленным из ректоскопа. Я такой привезла в Пермь после очередного рабочего места. Мне довелось полгода сидеть в кабинете, осваивая новый инструмент, так что на том уровне бронхоскопии я уже научилась.

Самой страшной манипуляцией мы считали пункцию абсцесса легкого. В рентгенкабинете на грудной стенке больного надо было поставить метку на проекции очага, затем в перевязочной в том же положении уложить больного на стол, после местной анестезии пройти иглой до абсцесса, получить гной и ввести антибиотик. И все это надо успеть на задержке вдоха, иначе порвешь легкое и получишь кровотечение или воздушную эмболию. Чтобы больной задержал дыхание, надо было заорать что было сил и напугать пациента. Потом у самой поджилки тряслись несколько минут. Недаром это доверяли молодежи. Люди в возрасте и с рассудком подобные эмоции не выдерживают.

Операции на легких три раза в неделю у нас делали сотрудники Академии и сам Иван Степанович Колесников. Он в это время писал книгу, фотограф ходил и делал снимки во время операции. Поскольку мы наизусть знали Лециуса, то и тождество с монографией И.С. уловили сразу. Впрочем, нас больше волновало участие наше в операциях. С корифеем мы не очень любили стоять. Любое отклонение в ходе вмешательства вымещалось на нас. Начинался крик, что поставили идиотов, не нашли кого-нибудь поспособнее. Прибывший к нам из Кирова выпускник нашего института Миша Долгоруков имел неосторожность сказать, что он теперь столичный хирург. После этого, кроме «где этот столичный хирург?», названия ему не было, хотя сам академик всегда подчеркивал, что он – «орловский мужик». Меня генерал тоже спросил, откуда я. После ответа, что из клиники Минкина, отношение изменилось не в лучшую сторону.

Потом выяснилось, что в бытность свою еще полковником, И.С. по партийной линии держал в страхе всю академию, а С.Ю. где-то проголосовал против. На выручку нам приходила Любовь Ивановна. Перед операцией, прежде чем корифей пойдет мыться, она потчевала его домашними пирожками, а он доверительно ей жаловался на свою бесхозяйственную жену. На вопрос, зачем же он на ней женился, был ответ: «так активная была, на партсобраниях выступала»! После кофе настроение у генерала повышалось. Оперировал он хорошо, но исключительно на легких. Однако отношение к больным меня удивило, особенно по сравнению с С.Ю.

После радикальных, т. е с лимфодиссекцией, пульмонэктомий у нас начали погибать больные при явлениях тяжелого пареза кишечника. Мы с ним справиться не могли, хотя в госпитале были уже палаты интенсивной терапии. Пытались привести профессора, но он категорически отказался под предлогом, что мы это лучше знаем. После повторных летальных исходов начальство решило, что больные после 60-ти лет радикальные операции не переносят, поэтому их больше делать не будут. На том и остановились. Только много позже, по аналогии с результатами стволовой ваготомии, стало понятно, что при ревизии средостения травмировали возвратный нерв, в результате чего и возникал тяжелый парез. Но об этом я догадалась уже дома.

Молодежь наша, пришедшая в госпиталь почти одновременно, понемногу сплотилась. Стало легче противостоять заведующим отделениями, которые свои неудачи вымещали на нас мелкими придирками. Мы любили помогать Наталье Александровне Шаталовой и обожали Василия Романовича Ермолаева. Он был замечательным хирургом и прекрасным человеком. Когда он приезжал в госпиталь, молодежь от него не отходила. Он мог на операции дать что-нибудь поделать. Смотреть его работу было нашей главной школой. Когда он без капли крови удалял сегмент легкого и на поверхности оставались, как в атласе, сосуды и бронх соседнего, кто-нибудь не выдерживал, и раздавалось:

– И Вася!