Вода в озере никогда не бывает сладкой

Бабушка низкого роста, тощая, но шустрая и придирчивая, она по пятам следует за матерью, наблюдает за каждым движением, проверяет, что та делает: какую сковороду выбрала, добавила ли соль, в каком порядке положила специи, какую посуду поставила на стол. Бабушка говорит, что уже несколько лет не красит волосы, считает это пустой тратой денег, хотя она еще молодая для бабушки; да и все мы – я и близнецы, мать и Мариано – молоды снаружи, но внутри, под кожей, тайно храним свою старость, и не одну, несколько долгих жизней. Я думаю, что бабушка перестала закрашивать седину, когда Мариано поселился у нее: она не хочет, чтобы люди принимали ее за мать.

– Пап! – громко зову я, отбираю у Майкла игрушечную крысу, говорю ему садиться за стол, то же самое повторяю для всех, зажигаю красную свечу в центре, фитиль прогорает, я смотрю на собравшихся за столом: мы до того отвыкли от встреч, что, кажется, места совсем мало, стулья скрипят.

У отца такой вид, будто он вот-вот расплачется, как у человека, который причитает и всхлипывает: приезд Мариано выбил его из колеи, усилил его страхи – он боится, что опять настанет миг, когда брат снова покинет дом. Они переглядываются как не отец и не сын, так трогательно, что даже не по себе, за ними стоит чувство, о котором они не могут сказать друг другу, которое не сумеют выразить словами.

– Так, за стол, смотрите, сколько всего, – подгоняет нас бабушка.

Они с матерью раскладывают по тарелкам запеченную в духовке пасту, советуют не налегать на первое, ведь потом будет жаркое с картошкой, а еще сыр и сладости, все как положено.

Наше Рождество длится полчаса и заканчивается, едва успев начаться.

* * *

– Что значит не собираешься голосовать? – спрашивает мать.

Она только что прикончила свою порцию жаркого – попросила бабушку положить поменьше, потому что от нервов у нее возникла тяжесть в животе, как будто камень проглотила.

– То и значит, не собираюсь, а какой смысл? – отвечает Мариано.

Застольная беседа стремительно меняет направление: уже никому нет дела до моих отличных оценок, бабушкиных компаньонов по канасте [[2]], проблем с электропроводкой в школе близнецов, желания отца выбросить все старые галстуки, даже тот, что в красно-зеленую полоску, его отец надевал на свадьбу.

– Право голосовать – привилегия, – отрезает Антония, она уже на взводе, и я вижу, как она скрежещет зубами, будто пережевывает что-то, но во рту у нее пусто.

Майкл говорит:

– Можно не доедать картошку? В меня уже не лезет.

– Да для тебя все привилегия, ты всю жизнь это твердишь. В наши дни голосовать нет смысла, и вообще, за кого мне голосовать? – Мариано жует с приоткрытым ртом, и мясной соус стекает по подбородку, сочится из уголка губ.

– За левых, – шипит на него Антония, замахиваясь на меня, как будто собирается ударить по руке. – А ну сядь нормально, ты за столом не одна.

Я прижимаю локти к торсу и внимательно смотрю на коробку с рождественским куличом, думаю – наверное, стоит встать и распаковать его, насыпать сахарную пудру в пакет, отвлечь остальных, что я и делаю, поднимаюсь из-за стола, по дороге ставлю тарелку в раковину.

– Ты куда? Мы еще с мясом не закончили. – Мать бросает взгляд на Массимо, как бы призывая его навести порядок, но отец и не шевелится, он уже все доел минут пятнадцать назад.

Майкл упорствует:

– Можно не доедать?

– А кто у нас левые? – снова спрашивает Мариано.

– Ну есть же кто-то, сходи на избирательный участок и проверь, ищи Партию коммунистического возрождения. Ты сядешь уже? – Антония бросается словами то в меня, то в брата, они отскакивают, как мячик для пинг-понга от стола, я же принимаюсь распаковывать кулич, чтобы отвлечь мать. Может, если я пущусь в пляс или прочитаю стихотворение, мне удастся их одурачить и все успокоятся, снова приспособятся друг к другу и станут более терпимыми?

– Да нет больше никаких левых, ма. Знаешь, кто у власти? Берлускони, он купил себе телеканалы и газеты, ходит по проституткам и похож на клоуна. – Мариано горько усмехается и продолжает жевать несчастный кусочек мяса, должно быть, уже совсем пресный, как упаковочный картон.

Я с треском открываю жесткую упаковку.

– Ты что, не видишь, что мы еще мясо не доели? А ты думаешь, кто будет у власти, если сам не голосуешь? И что ты жалуешься, раз даже не ходишь на выборы?

Антония пытается схватить меня за руку и усадить на место, бабушка жестом показывает, чтобы я оставила в покое кулич.

Майкл твердит:

– Мам, можно не доедать, ну мам?..

– Я теперь анархист, а анархисты не голосуют, в политику можно прийти и по-другому.

Мариано проглатывает мясо и запивает красным вином. Он наливает его из бутылки, что стоит перед Массимо, тянется через весь стол, краем футболки смазывает остатки мясного соуса с тарелки и вдруг, прихлебнув из бокала, замечает пятно и промокает его салфеткой.

Я открываю пакетик с сахарной пудрой, приложенный к куличу; у нас в семье не любят цукаты и шоколад, но обожают сладкую присыпку.