Вода в озере никогда не бывает сладкой

Мать бросает вилку на тарелку, но крепко сжимает в руке нож, как дирижерскую палочку, она – главная, управляет своим недовольством, оркестром, играющим симфонию ее гнева.

– Прекрасно, значит, после походов на демонстрации и визита карабинеров к бабушке ты решил просто палить по людям. Ты, случаем, не забыл, кто в прошлый раз спас твою задницу? Вообще-то я.

Антония рассекает лезвием воздух, на ее бледном лбу проступили морщины, на висках появились капельки пота. Я не знаю, что творится у бабушки в Остии, помню только, что Мариано нравятся закрытые на зиму платные пляжи, песчаные дюны в Торваянике, трамплин, что возвышается над пустым бассейном в клубе «Курсааль», кабинки с облезшей от дождя и ветра краской.

– Ты несешь чушь. Ты ничего не знаешь ни об анархии, ни о левых, только приказы раздаешь, преисполнившись своим благим неведением, думаешь, тебе есть что сказать на любую тему.

Мариано остервенело трет пятно салфеткой, надеясь, что коричневый соус волшебным образом исчезнет с белой футболки.

Бабушка говорит, ничего страшного, что приходила полиция, Майкл все спрашивает про картошку, я засыпаю сахар в упаковку с куличом и беспорядочно трясу его, чтобы пудра идеально ровным слоем покрыла всю поверхность десерта.

– Тебя еще не хватало, прекрати делать вид, что ничего страшного не происходит, – нападает Антония на бабушку, а потом снова переключается на брата: – Я твоя мать и высказываю свое мнение там, где считаю нужным. Ты не работаешь, не учишься, не голосуешь, а мне противно смотреть на твою рожу, тоже мне, всезнайка нашелся.

Массимо глядит на полупустую бутылку вина, потом на меня, потом снова на бутылку, я уверена, и даже больше обычного: если бы он мог сбежать, то сейчас бы точно сделал это.

Майкл нудит:

– Ма, ну можно не доедать?

Бабушка жестом приказывает мне оставить в покое кулич, таращится на меня, но я не останавливаюсь.

– Я сам решаю, что мне читать, мне не нужна школа, я работаю в кафе в общественном центре, куда хожу обсуждать политику.

Мариано продолжает делать вид, будто за столом сидят только они, он даже бровью не ведет, хотя я что есть сил трясу пакет с куличом, никакой солидарности со мной. Я ритмично встряхиваю им в такт воображаемой музыке, повинуясь внутреннему ощущению, хочется взять и запеть песню – что-нибудь из репертуара церковного хора, что-нибудь рождественское.

– Это не работа, это подпольная деятельность, ваш центр того гляди обвалится, думаешь, я не знаю, как там идут дела? Я появилась на свет раньше тебя, знаю, что это за место, знаю людей, которые туда ходят.

Антония бросает взгляд на вилку, на кусочки картошки – они подсохли, края стали жесткими.

Роберто пожимает плечами, будто подает Майклу знак: пусть не доедает, – предприятие, вероятно, рискованное, но попробовать можно, хотя мама в конце концов так и не дала разрешения.

Бабушка говорит, что вообще-то Мариано правда много читает.

– Знаешь, что особенно жалко выглядит? Вот ты когда-то организовывала районные собрания, бастовала из-за квартиры, боролась с жилищным управлением, ты работаешь вчерную, убираешься в домах у богачей, и ты говоришь мне, что законно, а что нет. Не все, что законно, справедливо, тебе это отлично известно.

Мать смотрит на бабушку как на постороннюю, тень убитого на войне врага.

Я тем временем мысленно перебираю все известные мне рождественские гимны, их, оказывается, довольно мало, у меня нет списка песен для праздников, да и хорошего голоса, чтобы сгодился для хора, тоже, голосовые связки слабенькие, я не привыкла часто их напрягать.

– Ты понятия не имеешь, как это – жить вне закона, я тебя выкормила, я тебя спасла, вытащила из мира беззакония, да, убираясь у богатых. Анархия… кончится тем, что ты начнешь подкладывать взрывчатку в посылки на почте, я никогда таким не занималась, я боролась за квартиру, и я ее получила, квартиру получше в месте получше, понял?

Антония вскакивает из-за стола, с презрением выводя ножом в воздухе жуткие каракули.

Я продолжаю с хлопаньем обсыпать пудрой кулич – он уже почти погребен в сахаре и задыхается, – вдруг в голове всплывает образ Карлотты, ее лицо, замотанное пакетом, синие губы, широко раскрытые глаза.

Роберто отбирает у Майкла вилку – еще один знак, что можно не доедать картошку, никто на него за это не обидится, – я завидую им, их всегда двое, они вместе и как будто невидимы для остальных.

– Мы прожили ее с тобой, эту жизнь, может, ты уже забыла? Мы выросли там же, где и ты, чего ты от нас ждешь? Что мы вырядимся в приличные шмотки, пойдем в хорошую школу, будем вставать вовремя, станем докторами наук? Я бьюсь за то же, за что и ты когда-то, но ты не можешь этого принять. – И Мариано тоже вскакивает на ноги, в заляпанной футболке, губы блестят от мясного жира, острый, как птичий клюв, нос.

Массимо жестом велит им угомониться, бабушка в ужасе подносит ладонь ко рту.

Майкл:

– Я оставлю картошку? Ужин окончен?