Водоворот

Пока он маленький, нет ничего зазорного в том, чтобы попросить Бога о помощи. Павлик перекрестился, зашептал «Отче наш» и сделал несколько шагов вперед. Страх от этого не исчез, но Павлик все равно сел на мокрые ступеньки, чтобы натянуть резиновые сапоги. И чем громче он шептал молитву, тем бесполезней она ему казалась.

Штаны промокли вместе с колготками и трусами… Он надел куртку и накинул на голову капюшон – капюшон приглушил звуки, и от этого стало еще страшней: теперь кто угодно может подойти к нему незаметно. И загрызть…

Глупой была эта молитва… Зачем просить Бога ясеть на небесах, если он и так там ясит? И не избавляла она от страха совсем, ну совсем! Прав был Витька – не маршевая мелодия, шагать не помогает.

Павлик снова попытался вспомнить песню, которая ему так нравилась и которую он учил вместе с третьей группой. Но опять не смог ничего припомнить, кроме одной строчки из припева. И он повторил их вслух вместо молитвы:

– Но ты – человек, ты и сильный, и смелый…

И захотелось вдруг по-настоящему стать сильным и смелым. Павлик вздрогнул от озноба, пробежавшего по спине мурашками, и шагнул на ступеньки.

– Ведь ты – человек, ты и сильный, и смелый… – повторил он чуть-чуть уверенней.

Сказав это в третий раз, он ощутил вдруг облегчение и улыбнулся неожиданной мысли: у Зои свои заклинания, а у нас – свои. И сбежал по ступенькам вниз.

Глаза немного привыкли к темноте, но все равно к торцу корпуса пришлось двигаться ощупью. Павлик повторял и повторял единственную известную ему строчку из песни и стучал зубами не от страха уже, а от холода и болезненного перевозбуждения.

Обогнув корпус, он бегом побежал к задней калитке – разглядел тропинку между черных еловых теней. Калитка, на его счастье, была открыта, он толкнул ее посильней и стал как вкопанный – с тропинки на него смотрели два зеленых волчьих глаза…

Вспышка молнии показалась долгой – свет вокруг мерцал и переливался, отражался от бившихся под ветром тяжелых снежинок, и Павлик увидел волка всего в пяти шагах впереди. У него была мокрая всклокоченная шерсть, дыбом вставшая на загривке, прижатые уши и сморщенный в оскале нос – Павлик почему-то увидел сначала злобно сморщенный нос и только потом длиннющие клыки и обнажившиеся десны. Наверное, волк рычал, но в капюшоне за шумом ветра и шорохом мокрого снега Павлик этого не услышал.

* * *

Взрывать закраины смысла не имело – по ним воде не пройти, мелко и течение слабое. Подойти к противоположному берегу было еще тяжелей – против течения, то в ледяном крошеве, то снова разбивая кувалдой лед. Коля явно подустал, однако вида не показывал – бодрился и тоже пребывал в радостном возбуждении. Ковалев же не замечал ни усталости, ни холода, ни времени – внутри клокотала сила, которой он раньше никогда за собой чувствовал.

Еще три брошенные сверху связки помогли зажору оторваться от правого берега, теперь сильное течение подмывало его и с правой стороны, но пока не сдвинуло с места.

– Надо на лодке с середины подойти. – Ковалев качнул головой. – Подтолкнуть его под зад.

– Да ладно, теперь и так размоет. Я думаю, – неуверенно ответил Коля.

– А если не размоет? Или размоет через три дня?

– Да я что? Я не возражаю, с перевала надо бы рвануть. Но, может, с яру спуститься и оттуда кидать?

– Не докинуть оттуда до середины.

Ковалев понимал нежелание Коли подходить на лодке близко к «голове» зажора – хватило приключений с переходом на другой берег. И Ковалеву подумалось вдруг, что его идея подойти к зажору с воды имеет не вполне рациональные причины…

Поступок. Грань сумасшествия – поступок. Если поступать в соответствии со своими фантазиями (и, наверное, со своими тайными желаниями) – это ненормально. Переходить эту грань Ковалев не собирался, а потому взвесил еще раз, стоит ли рисковать. Решил, что стоит. И что рискнуть нужно было раньше, перед тем, как переходить на другой берег: Ковалев, пожалуй, догадался, почему Коля назвал это место перевалом, – там стрежень переваливался с одного берега к другому, проходил через середину реки. Выше по течению, чем первый поворот излучины, над которым они стояли.

* * *

Мокрый снег падает на бледное лицо речной девы и стекает по щекам вместе с холодными ее слезами. Будь проклят серый зверь, заступивший малышу дорогу! Малыш бежал к ней, к ней! Ни ведьма-проводница с ее знанием судьбы, ни ведьма-боголюбица с ее заклятиями не могут остановить малыша, если его зовет речная дева. О, как бы она его любила! Как ласкала! Он бы никогда не пожалел, что выбрал ее в матери! Если бы не серый зверь на его пути, будь он проклят!

Проклят, проклят! Демон смерти, он должен не предупреждать, а звать смерть!

Плачет речная дева, зовет малыша, проклинает серого зверя – и тот чует ее проклятия.

* * *