Воды Зардинах (СИ)

И хлопнула тяжелой дверью, не позволяя Аравис ответить.

***

Любимое зеркало в серебряной оправе отразило жалкое лицо с потекшей на нижнем веке черной краской с ресниц. И с жалобным звоном ударилось о стену. Не разбилось лишь потому, что она швырнула его этой оправой вперед.

Дура! Да что на нее нашло?! Кому она вздумала исповедоваться в своих грехах и горестях?! Да еще и… при мужчине! Нет, без сомнения, если слухи о северных варварах правдивы, то он унесет эту исповедь с собой в могилу. Но сам этот взгляд, это выражение сострадания на его лице…! Боги, ей не нужно ничье сострадание! Она счастлива! Она жена и мать, она любит и…!

Разве она любима? Как Аравис? Да этот арченландец и самим богам бы бросил вызов, Ласаралин поняла это, едва увидев, как он смотрит на Аравис. А как же она? Пусть она глупая и трусливая, но разве она не заслужила, чтобы…

Разве ты хоть раз смотрел так на меня? Всего один раз. Неужели я прошу слишком многого?

— Встреча со старой подругой не задалась?

Проклятье. Должно быть, он услышал, как она швырнула зеркало.

— Аравис в ярости, — ответила Ласаралин ровным голосом, поворачиваясь к нему лицом.

— А ты, верно, думаешь, что я не прав, — с неожиданным спокойствием ответил муж и прислонился плечом к дверному косяку. За спиной у него чернел провал соединяющего их спальни коридора.

Ласаралин растерялась, не ожидав таких слов.

— Не мне осуждать твои решения.

— Почему же? — парировал Рабадаш почти веселым тоном, заставив ее растеряться лишь сильнее. — Кому, как не любящей жене, наставлять мужа на путь истинный?

Любящей, но не любимой? Да он смеется над ней.

— Ласаралин, — внезапно сказал муж, впервые за весь день назвав ее по имени. — Я останусь. Если желаешь.

Словно ждал, что она может отказаться. О, боги, да как она могла не желать?! Немедля. Даже не проверив, заперта ли дверь. Не тратя времени на то, чтобы расстегнуть дюжины застежек и распустить десятки шнурков. Ее волосы спутались и растеряли половину заколок, обхватившее шею ожерелье разлетелось рубиновыми брызгами, сари сползло с груди и сбилось до самой талии, и она ни за что не смогла бы сказать наверняка, сколько застежек на его кафтане она расстегнула, а сколько оторвала. И думала, что задохнется, когда уткнулась лицом ему в шею, хватая ртом горячий воздух и пытаясь вымолвить хоть слово. Хоть что-то, кроме его имени.

Разумеется, он ее опередил.

— Ты хочешь что-то спросить.

Нет, мотнула она головой, чувствуя, как лихорадочно бьется сердце в его груди. Это ничтожные жалобы глупой женщины. У нее и без того есть всё, о чем только можно мечтать.

— Ласаралин, — позвал муж, зарываясь пальцами в ее спутанные волосы. — Что?

Она не станет спрашивать. Не сейчас. Она должна думать о нем, а не о своих надуманных бедах, она…

— Ты меня любишь? Хоть немного? Я… я знаю, я не такая, как… она. Или Амарет. Или Ясаман. Но я… — Ласаралин осеклась, попыталась спрятать лицо, но он взял ее за подбородок, посмотрел прямо в глаза — она видела свое отражение в бездонной агатовой черноте — и ответил неожиданно серьезным тоном.

— Только последний глупец не будет тебя любить.

Ласаралин закусила нижнюю губу, пытаясь сдержать предательский всхлип, выдохнула и сказала, запоздало вспомнив, что постель застелена техишбаанской парчой:

— Сапоги сними. Или выгоню.

И добавила под громогласный хохот:

— Я вовсе не шучу. Это мое любимое покрывало!

========== Глава четвертая ==========

Из-под копыт черногривого жеребца летели багряные песчинки. Взвивались в пыльный безветренный воздух, повисали в дрожащем мареве, искажающем очертания кровавых барханов, и медленно падали вниз, на остающиеся позади следы. Красное солнце ползло по светлому — до режущей глаза белизны — небосводу, словно одинокий глаз огненного великана, пристально следящий за мертвыми песками, и черный жеребец надрывно ржал, взлетая на гребень очередного бархана. Белый плащ взметался вверх вместе с песком и опадал вновь, хлеща по лоснящимся от пота лошадиным бокам. И в прорези закрывающего лицо белого платка драгоценными агатами сверкали черные, тонко подведенные синевой глаза.

Окрестный пейзаж не менялся уже трое суток. Час за часом, от рассвета до заката едва различимый тракт петлял между дюнами, оставив позади шумную полноводную реку Руд-Халидж, берущую свое начало в неприступных скалах самого западного из калорменских рубежей, и мерещилось, будто этой красной пустыне нет конца и края. Пока среди одинаковых багровых барханов не вырастал в неверном мареве путеводный обелиск. Словно тонкое белоснежное копье, при приближении оказывавшееся толще вековых тибефских дубов. Солнечные лучи отражались от белого камня, и приходилось щурить и прикрывать рукой глаза, чтобы разглядеть символы ограненного бриллианта — Сердца Пустыни, дворца-башни, увенчанного хрустальным куполом, — и направленной в его сторону стрелы.