Воды Зардинах (СИ)

На подъезде к Ташбаану неожиданно начался дождь. Уже сверкали на солнце облицованные медью и бронзой крыши дворцов и храмов, зеленели благоухающие сады по берегам реки Сахр, чернели чуть в стороне от широкого тракта мрачные, зловещие даже в самый разгар дня ульи древних Усыпальниц, как вдруг с востока задул пронизывающий до самых костей ветер. Затрепетали плащи и рвущиеся из пальцев накидки, беспокойно заржали лошади, загарцевав в клубах поднявшегося белого песка, а всегда такое яркое голубое небо вдруг затянуло тяжелыми, почти черными тучами, и те мгновенно прорывались стеной ледяного дождя.

— Милосердные боги! — воскликнул один из посланных им навстречу визирей, и Аравис не вскинула брови в удивлении лишь потому, что была слишком занята попытками укрыться от дождя под своей накидкой. Милосердие в Калормене? Да еще и от богов? Едва ли.

— Сама Зардинах, Госпожа бурных рек и прохладных озер, являет вам свое благословение! — поддержал первого визиря второй, пытаясь перекричать разразившуюся над головами бурю, но Аравис почудилась насмешка в этих высокопарных словах. С чего бы Зардинах радоваться появлению в ее землях верующих в милость Великого Льва?

Возлюбленный муж, судя по задумчиво блеснувшим глазам — на закрытом платком лице только их и было видно, но Аравис давно и без труда понимала, о чем он думает, даже по малейшему движению его бровей, — явно подумал о том же. Калорменские боги уж точно не желали видеть их обоих в стенах Ташбаана после того, как они… испортили нынешнему тисроку грандиозную военную кампанию. Впрочем… сама кампания казалась грандиозной по меркам разве что Арченланда. Но вот последствия неожиданно ударили по Калормену с почти той же силой, с какой он собирался нанести удар северным королевствам.

Аравис подумала бы, что Калормен это заслужил, если бы не знала, что первыми в разразившейся три года назад войне на южных рубежах гибли ни в чем неповинные пахари и рыбаки, а ненавистный тисрок так и пил вино в Ташбаане за сотни миль от кипящих в багровых песках сражений. Будь у него хоть капля совести, он бы отказался от трона, признавая, что неспособен защитить свои границы — неспособен защитить даже Ташбаан, который сам же штурмовал, когда его едва не лишили венца тисрока после смерти отца, — но совести у Рабадаша, верно, не было никогда.

Тем страннее было сознавать, что детей от этого чудовища рожала не кто-нибудь, а Ласаралин. Аравис передергивало от одной мысли, чтобы даже посмотреть на него, как на мужчину, а Ласаралин… Неужели красивые платья и драгоценности оказались для нее дороже? Да, Ласаралин всегда любила красивые вещи, но на взгляд Аравис лучше уж ходить всю оставшуюся жизнь босой и в рубище, чем терпеть в своей постели калорменского тисрока в обмен на платья и драгоценности. Как можно… после того, как Ласаралин своими глазами видела того мечущегося зверя, готового голыми руками разорвать в клочья всякого, кто повинен в исчезновении королевы Сьюзен?

Или не видела? Аравис уже не могла вспомнить, как ни старалась, но вместе с тем знала: уж слышала Ласаралин его прекрасно. И все его проклятия в адрес вырвавшейся из его рук женщины, и яд в ответ на слова его родного отца, и даже те удары, которыми он награждал коленопреклонённого Ахошту. К покойному жениху, так и не ставшему ее мужем, Аравис питала очень немного жалости, но и ничуть не удивлялась, что тот при первой же возможности поднял мятеж против ненавистного кронпринца. Жаль, что не преуспел.

Жаль… что она уже никогда не сможет сказать отцу, как безмерно скучала по нему все эти годы и вовсе не желала разбить ему сердце своим неповиновением. Нужно было написать, но она боялась даже не гневного ответа, а того, что он сожжет ее письма, не читая. А затем и писать стало некому. Младшего брата — единственного своего брата — она никогда не знала. Не смогла признаться даже самой себе, что когда слышала эти слова — «брат, любимый мой брат», — то думала о Корине. И лишь потом вспоминала о родных по крови. О давно истлевших костях в оставшейся в землях Калавара могиле и о двенадцатилетнем мальчике, которого не видела с тех самых пор, когда он только учился говорить. Да помнил ли он хоть что-нибудь о покинувшей Калормен сестре?

Нет. Мальчик в кроваво-красном кафтане стоял на ступенях ташбаанского дворца, заложив руки за спину — такое забавное, невольное подражание взрослым мужчинам, — смотрел на спешивающихся под дождем арченландцев и задумчиво хмурил брови, увидев, как одна из женщин прячет лицо от хлещущей с небес воды так, словно с рождения привыкла закрывать его краем накидки от песка и ветра. Узнал ее лишь потому, что она была единственной такой женщиной в свите арченландского принца.