Военное просвещение. Война и культура во Французской империи от Людовика XIV до Наполеона

Что ж, месье Трюге, если бы вы прибыли в Египет, проповедуя о свободе черных или арабов, мы бы вздернули вас на рее. Мы предоставили всех белых свирепости черных и даже не хотим, чтобы они из-за этого переживали! Вот как! Что ж, если бы я был в Мартинике, я бы поддерживал англичан [наших заклятых врагов], потому что в первую очередь нужно спасать свою жизнь. Я за белых, потому что я белый; у меня нет другого оправдания, и в любом случае это единственно верное. Как мы могли наделить свободой африканцев, людей без цивилизации, без понимания, что такое колония или Франция? Дело в том, что те, кто хотел освобождения черных, желал порабощения белых. Более того, вы думаете, что, если бы большинство в Конвенте знало, что делает, и знало колонии, они бы предоставили свободу черным? Безусловно нет. Но немногие люди способны предвидеть последствия, и чувство гуманности всегда велико в воображении. Но сегодня [нелепо] по-прежнему придерживаться таких принципов![346]

Гуманность оказывалась пережитком идеалистического и наивного прошлого. Равенство само по себе тоже было невозможно: как бы человек ни подходил к вопросу отмены рабства, одна из двух рас становилась порабощенной. Последующие экспедиции Шарля Виктора Эммануэля Леклерка (1772–1802) и Донасьена Мари-Жозефа де Вимё, виконта де Рошамбо (1755–1813), с целью восстановления рабства и французской власти в колонии в итоге провалились, но Наполеон дал понять, что для него просвещенных ценностей sensibilité и humanite больше не существует.

Как и ограничения равенства и системы заслуг по отношению к расе, по-прежнему четко прослеживались и гендерные ограничения. Простой мужчина мог стать героем, но у женщин такой возможности не было. Фактически женщины были безоговорочно исключены и при этом осквернены культом военной маскулинности и имперской доблести. Они считались слабыми, эмоциональными и зачастую непатриотичными, как Жюли в первых актах пьесы Розоя “Decius français”[347]. Француженки и иностранки, описываемые в наполеоновских песнях, напоминали актрис, развлекавших армию Морица Саксонского: они становились объектом внимания военных, нравилось им это или нет. Хьюз объясняет, что многие из этих песен намекали на изнасилование, и на практике законы в отношении изнасилования, зафиксированные в Военном кодексе 1803 года, не всегда соблюдались. Солдаты-насильники подлежали аресту, военному трибуналу и наказанию в зависимости от степени тяжести изнасилования (участие сообщника, применение «чрезмерной силы» или убийство жертвы) и личности жертвы (была ли она «ребенком», то есть девушкой в возрасте до 14 лет). Имена обвиненных в изнасиловании и судебный приговор требовалось объявить в приказах по войскам, но исторических свидетельств таких объявлений очень мало, что говорит о неофициальном снисхождении к изнасилованию, если оно не включало убийство, чрезмерную жестокость, наличие несовершеннолетней жертвы или общественные беспорядки [Hughes 2012: 128]. В этом смысле и во многих других ситуациях добропорядочность «имперской доблести» была очень сомнительной.

Следуя по стопам революционных армий, Наполеон попросту игнорировал правила поведения, ставшие стандартной практикой в XVIII веке, особенно в отношении мародерства и разорения; он принял «философию беспощадности»[348]. Несмотря на официальную политику запрета мародерства, Наполеон его поддерживал и поощрял. Он говорил своему брату Жозефу Бонапарту (1768–1844), которого назначил королем Неаполя: «Безопасность твоего государства зависит от того, как ты ведешь себя в завоеванной провинции. Сожги дюжину мест, которые не хотят подчиняться. Конечно, сперва ограбь их: моим солдатам не разрешено уходить с пустыми руками».

Наполеон также напрямую заявил об этом своим солдатам в знаменитой и часто цитируемой речи к Агтёе d’ltalie, которую Пэдди Гриффит назвал «одним из самых дерзких и неприкрытых призывов к мародерству за всю историю военных действий»: