Военный переворот (книга стихов)

Шли все усилия — водка, счет, "нозепам":

все побеждалось его неумолчным храпом,

вечно служившим мишенью злым языкам.

Я начинал ворочаться. Я подспудно

Мнил разбудить его скрипом тугих пружин,

Сам понимая, насколько это паскудно

вторгнуться к другу и портить ему режим.

После вставал, глотал из графина воду,

перемещался в кресло, надев халат,

Он же, притихнув, приберегал на коду

Самую что ни на есть из своих рулад.

Я ненавидел темень глухих окраин,

Стены домов, диван, который скрипел…

Кто-то сказал, что Авеля грохнул Каин

Только за то, что тот по ночам храпел.

Сам я смущался, помнится: в чем тут дело?

Терпим же мы машины, грозу, прибой…

Дремлет душа, и кто-то хрипит из тела

Иноприродный, чуждый, ночной, другой.

Этот постыдный страх и брезгливость эта

Нынче вернулись ко мне, описав петлю.

Возраст мой, возраст!

Примерно с прошлого лета,

Ежели верить милой, я сам храплю.

Тело свое я больше своим не чую,

в зеркале рожи небритой не узнаю

все потому, что нынче живу чужую,

Странную жизнь, пытаясь забыть свою.

Плечи мои раздались и раздобрели,

волос течет-курчавится по спине,

голос грубеет, и мне в этом новом теле

Дико, как первое время в чужой стране.

Лишь по ночам, задавленная годами,

Смутной тревогой ночи, трудами дня,

вечным смиреньем, внезапными холодами,

прежняя жизнь навзрыд кричит из меня.

Это душа хрипит из темницы плоти

нищим гурманом, сосланным в общепит,

голым ребенком, укрывшимся в грубом гроте…

Я понимаю всякого, кто храпит.

Это душа хрипит из темницы жизни,

Сдавленно корчится с пеною на губах.

Время смежает веки. И по Отчизне

"Стррах" раздается, "пррах" раздается, "кррах".

* * *

Проснешься ночью,

вынырнешь из сумрачных глубин

И заревешь, не выдержишь без той, кого любил.

Покуда разум дремлет, устав себя бороть,

пока ему не внемлет тоскующая плоть,

Как мне не раскаяться за все мои дела?

Любимая, какая ты хорошая была!

Потом, когда сбежала ты, я дурака свалял

И ни любви, ни жалости себе не позволял:

Решил тебя не видеть — не замечал в умор,

Решил возненавидеть — держался до сих пор…

Да как бы мы ни гневались,

пришиблены судьбой,

никакая ненависть не властна над тобой.

Повторяю, брошенный, горбясь у стола:

Ты была хорошая, хорошая была!

…Куда мне было деться?

Как ни глянь — провал.

А ведь свое детство я так же забывал:

Сказать, что было трудное, — Бога прогневить,

А вспомню — память скудная

не может не кровить.

Был я мальчик книжный, ростом небольшой,

С чрезвычайно нежной и мнительной душой,

все страхи, все печали, бедность и порок

Сильно превышали мой болевой порог.

Меня и колошматили на совесть и на страх,

И жаловаться к матери я прибегал в слезах,

а ежели вглядеться в осколки да куски,

Так сетовать на детство мне тоже не с руки:

закаты были чудные, цвета янтаря,

И листья изумрудные в свете фонаря,

плевал я на безгрошие и прочие дела!

Нет, жизнь была хорошая, хорошая была.

А если и ругаюсь вслух, на миру,

Так это я пугаюсь того, что помру.

Вот и хочу заранее все изобличить,

чтоб это расставание себе же облегчить.

Плетка, да палка, да седло, да кладь

И вроде как не жалко все это оставлять.

Покуда сон недоспанный

не перетек в рассвет

Жалко мне, Господи, жалко, силы нет

И любовь, и братство, и осень, и весну…

Дай мне поругаться! Может, и засну.

* * *

"Четко вижу двенадцатый век…" (А. Кушнер)

Ясно помню большой кинозал,

Где собрали нас, бледных и вялых,

О, как часто я после бывал

по работе в таких кинозалах!

И ведущий с лицом, как пятно,

говорил — как в застойные годы

Представлял бы в музее кино

Бунюэлевский "Призрак свободы".

Вот, сказал он, смотрите. (В дыму

шли солдаты по белому полю,

после били куранты…) "Кому

не понравится — я не неволю".

Что там было еще? Не совру,

не припомню. Какие-то залпы,

пары, споры на скудном пиру…

Я не знаю, что сам показал бы,

пробегаясь по нынешним дням

С чувством нежности и отвращенья,

представляя безликим теням

Предстоящее им воплощенье.

Что я им показал бы? Бои?

Толпы беженцев? Толпы повстанцев?

Или лучшие миги свои

Тайных встреч и опять-таки танцев,

Или нищих в московском метро,

Иль вояку с куском арматуры,

Или школьников, пьющих ситро

Летним вечером в парке культуры?

Помню смутную душу свою,

Что, вселяясь в орущего кроху,

в метерлинковском детском раю

по себе выбирала эпоху,

И уверенность в бурной судьбе,

И ещё пятерых или боле,

тот век приглядевших себе

по охоте, что пуще неволи.

И поэтому, раз уж тогда

Мы, помявшись, сменили квартиру

И сказали дрожащее "Да"

Невозможному этому миру,

Я считаю, что надо и впредь,

Бесполезные слезы размазав,

выбирать и упрямо терпеть

Без побегов, обид и отказов.

Быть-не быть? Разумеется, быть,

проклиная окрестную пустошь.

Полюбить-отпустить? Полюбить,

Даже зная, что после отпустишь.

Покупать-не купить? Покупать,

все, что есть, из мошны вытрясая.

Что нам толку себя упрекать,

Между "да" или "нет" зависая?

Потому что мы молвили "да"

Всем грядущим обидам и ранам,

покидая уже навсегда

Темный зал с мельтешащим экраном,

где фигуры без лиц и имен

Полутени, получеловеки

Ждут каких-нибудь лучших времен

И, боюсь, не дождутся вовеки.

* * *

"Укрой меня, Боже, во аде моем!" (Н.С.)