На следующий день нас с Франсуа, как обычно, отвезли в госпиталь, и мы начали переодеваться. Положив одежду на стол, я заметил под ним черный пластиковый пакет. Это был мешок для трупов. Ему явно было не место в раздевалке. Опустившись на колени, я расстегнул молнию, и у меня оборвалось сердце. Внутри лежало холодное безжизненное тело того самого семилетнего мальчика. Я расстегнул молнию еще дальше и увидел хирургическую повязку в месте, где обычно делается разрез для удаления аппендикса. Мы с Франсуа подошли к анестезиологу и хирургу, чтобы спросить, что именно им удалось обнаружить и почему они провели операцию. Хирург сказал, что анализ на малярию дал положительный результат, но он все равно был уверен, что у мальчика лопнул аппендикс.
– И вы обнаружили лопнувший аппендикс? – спросил я.
– Ну он точно выглядел ненормально, – неубедительно ответил он, развернулся и ушел.
Франсуа разразился потоком французских ругательств, но что мы могли поделать? Мы никогда не узнаем, был ли у пациента аппендицит, поскольку здесь не было патологоанатомической лаборатории – даже самые современные полевые госпитали не оборудуются всем необходимым для проведения вскрытий. Тем не менее я абсолютно уверен, что риск летального исхода при оперировании пациента с прогрессирующей малярией невероятно высок.
Я решил ничего не говорить – это лишь усугубило бы ситуацию. Маленький мальчик был мертв, и мы ничего не могли сделать, чтобы его вернуть. Но я поклялся, что не позволю подобному случиться с кем-то другим, пока нахожусь на Гаити. Кроме того, я решил, что по возвращении домой доложу об этом происшествии руководству «Врачей без границ» в Париже. Такой возможности, однако, мне так никогда и не представилось – события приняли драматический оборот.
Я все не мог перестать думать об осмотренной мной и Франсуа маленькой девочке. На самом деле, как мне кажется, о ней думали все волонтеры – она стала центром всеобщего внимания. Пережив ужасную травму, она, вероятно, осталась сиротой, и о ней больше некому было позаботиться. Могла ли она надеяться на счастливое будущее? Ее случай, казалось, был олицетворением трагедии, обрушившейся на Гаити. Теперь, после бессмысленной смерти мальчика, я еще больше зациклился на том, чтобы ей помочь.
Экстренная пластическая операция на ее руке стала бы неплохим началом, поэтому я связался с Васимом Саидом, британским пластическим хирургом, который работал в больнице рядом с теннисным кортом в нескольких милях от нашего госпиталя. Я отвез ребенка к нему, и он прооперировал ей руку, чтобы прикрыть выступающую кость. Операция прошла успешно, но это была лишь малая часть необходимой реабилитации.
Когда Васим покинул Гаити, его заменил Шехан Хеттиарачи, другой пластический хирург, с которым я познакомился еще в больнице «Честер и Вестминстер». Я спросил Шехана, что, по его мнению, следует сделать с головой ребенка. Он ясно дал понять, что необходимо частично удалить кости черепа, а затем провести спасительную операцию на окружающих мозг тканях. В противном случае девочку ждала смерть, вероятно, в течение недели.
Через день, когда я сидел в палатке, ломая голову над этой проблемой, мне сообщили, что у меня хочет взять интервью один британский журналист. Его звали Иниго Гилмор. Фамилия была мне знакома – оказалось, я хорошо знал его отца, Джерри Гилмора, тоже работавшего в Лондоне хирургом. Мы с Иниго сразу же нашли общий язык, и он спросил, как в госпитале идут дела. Он занимался освещением землетрясения на Гаити почти с самого начала, и теперь ситуация успокоилась настолько, что он собирался оставаться еще не более нескольких дней. Я рассказал ему о маленькой девочке, о том, как все в госпитале только о ней и думали и что, судя по всему, ее ждала скорая смерть. Он попросил показать ее, и я отвел его в детскую палатку. Девочка произвела на него столь же сильное впечатление, как и на меня. Она смотрела прямо на него своими прекрасными большими глазами, и я почувствовал, как растаяло его сердце.
– Неужели ничего нельзя поделать?
– Боюсь, нет, – ответил я, – в этой стране ее спасти некому.