Воин-монах на престоле

Право слово, только очень и очень изобретательный и изощренный ум способен вычитать так сокровенных истин из истории любви Аттиса к Кибеле и наяде, равно как и из самых мельчайших подробностей древнего фригийского культа. Подобно самому автору настоящего правдивого повествования, глубокоуважаемый читатель вправе задаться вопросом: неужели поэты и жрецы по собственному произволу, по какой-то непонятной прихоти, дополнительно осложняли столь сложные и сами по себе религиозные учения, превращая их в мифы, до сокровенного смысла которых было так трудно докопаться? По этому вопросу Юлиан высказывался в своем упоминавшемся выше послании «К кинику Ираклию» (или, если угодно, в своей речи против киника Ираклия). Однако уже из обстоятельности его толкований явствует, как нелегко ему удавалась расшифровка этих содержащихся в мифе «скрытых посланий»: «Природа скрывает свои секреты, но не удерживает сокрытой сущность богов и мечет обнаженные слова в уши профанов. Нам, конечно, свойственно относить [получаемую нами] помощь к неизреченной и непознаваемой природе, которая заботится не только о наших душах, но также и о наших телах и ставит нас в присутствие богов: такое, думаю, часто случается благодаря мифу, когда посредством мифологических загадок и драматических действ в уши многих, неспособных воспринять божественную истину в чистоте, вливается знание». Миф так же необходим для откровения, как использование магических знаков – при ритуальном посвящении, инициации. «Странность и нелепость мифа ведет к истине. <…> Чем более парадоксальна и чудесна загадка, тем лучше она свидетельствует о том, что нельзя сразу верить говорящемуся, но следует серьезно заняться сокрытым и останавливаться не прежде, чем благодаря водительству богов станут явными те сокрытые вещи, что нужны для нашего посвящения, лучше же сказать, усовершения ума или того, что лучше ума, если это есть в нас: малая частица Единого или Блага, имеет в себе неделимо Все и всю полноту души; в Едином и Благе ухватывает душа всю себя, и это происходит благодаря превосходству Единого, благодаря отделению от Единого и вследствие присутствия Единого в отделенном. <…> Если мифы говорят о божественном вопиющие нелепости, то это свидетельствует лишь о том, что мифам не следует верить прямо, но должно разыскивать и рассматривать сокрытое в них. В таких мифах нелепости куда более важны, чем вещи величественные, ибо существует опасность, что люди станут полагать богов, конечно, чрезмерно величественными и благими, но все еще чересчур человекоподобными, в то время как нелепости вселяют надежду, что человек отринет очевидный смысл сказанного, и что чистое мышление взойдет к пониманию природы богов, превосходящей все сущие вещи»

Следовательно, древнегреческая мифологическая традиция совершенно сознательно и намеренно изображала сверхъестественные существа в «замаскированной», «завуалированной» форме, приписывая им действия, их, совершенно очевидно, недостойные не только бессмертных богов, но и смертных людей.

Префект Саллюстий, присутствовавший вместе с севастом Юлианом на возмутившем августа до глубины души докладе киника Ираклия, продолжил мысль своего императора в своем уже упоминавшемся выше неоплатоническом сочинении «О богах и мире», которое может с полным основанием считаться «катехизисом языческой реакции» (или «родноверческой консервативной революции»). В своем достаточно компактном сочинении ученый галлоримлянин рассматривает те же самые вопросы, что и его младший друг и государь, причем в столь же парадоксальной (хотя и более сжатой) форме:

«<…> достойно исследования, почему древние пользовались мифами <…>. Это исследование и есть та первая польза, которую мы извлекаем из мифов, как, впрочем, – и что не оставляем рассудок праздным. А то, что мифы божественны, можно утверждать, смотря на тех, кто их использовал. Ибо это были боговдохновенные поэты и лучшие из философов, обучавшиеся мистериям, да и сами боги пользовались мифами, давая оракулы. То, почему мифы божественны, должна исследовать философия. Поскольку все сущие радуются подобному им, от неподобного же отвращаются, следовало быть знаниям о богах подобными тем, чтобы им становиться достойными [божественной] сущности, и чтобы говорящие [о божественном] делали богов благосклонными; все это достигалось только посредством мифов. Мифы изображают богов изреченными и неизреченными, явленными и неявленными, открытыми и сокрытыми, [показывают] их благость; и как для всех являются общими блага чувственные, но только для разумных – умопостигаемые, так же и мифы говорят всем, что боги существуют, но что они суть – только способным понять.