Воин-монах на престоле

Так август Юлиан с первых же месяцев своего царствования занялся восстановлением необходимой дисциплины в рядах своих сторонников, прежде чем нанести решающий удар по христианскому «безбожию». Прежде чем обрушиться всеми силами на приверженцов нового, чужеродного, неэллинского по духу, «суеверия», он счел необходимым во что бы то ни стало сплотить вокруг себя всех своих подданных, взыскующих духовной поддержки древних учителей праведности, великих умов славного светлого эллинского прошлого. Юлиан всегда и неизменно оставался устремленным к достижению своей главной цели и к претворению в жизнь своей главной идеи, пребывая в твердой уверенности, что сможет путем разумного убеждения пробудить к новой жизни грекоримский политеизм, помочь ему воскреснуть в еще не бывалом величии. Однако, до того, как приступить «по всем фронту» к убеждению своих заблудших подданных в своей правоте, ему, верному защитнику истинности положений и утверждений языческой мифологии – «единственного верного учения» – необходимо было опровергнуть по всем пунктам проходимцев – «новых» киников, дерзновенно покушавшихся своим «собачьим лаем» на чистоту ее «риз».

Не зря мудрый Ливаний подчеркивал: «Он (Юлиан – В. А.) знал, что тот, кто с умением берется за излечение души, впереди всего прочего озаботится и о благах души, первым делом, благочестии. Оно обладает тем же, да, тем же значением в человеческой жизни, как киль в корабле и фундамент в доме. Ведь если бы он и всех сделал богаче Мидаса (легендарного лидийского царя, получившего от бога Гермеса дар превращать все своим прикосновением в золото – В. А.), каждый город больше когда-то славного Вавилона, вокруг каждого города воздвиг литую золотую ограду, а ничего бы не исправил, с другой стороны, в религиозных заблуждениях, он поступал бы подобно врачу, который пользует человека, тело коего в каждом его члене полно недугов, и который вылечивает все, кроме глаз. Поэтому он прежде всего приступал к исцелению душ, являясь руководителем к познанию тех, кто поистине обладают небом, и считая ближе к себе самих родственников тех, кто воспитывается в этом взгляде <…> другом считая друга Зевсу, и врагом врага ему, а скорее другом друга ему, а врагом не всякого, еще не преданного Зевсу. Тех, которых он рассчитывал со временем обратить, <…> он не отстранял, но уговорами своими увлекал и сначала отказывавшихся после приводил к тому, что они плясали вокруг жертвенников.» («Речь восемнадцатая»).

В своем развернутом ответе август Юлиан заявил кинику Ираклию «со товарищи», что те из них, что коснеют в неверии, сомневаясь в существовании богов, согласно Аристотелю, заслуживают не словесного ответа, даваемого людям, а ударов, даваемых животным: «<…> Привести ли мне <…> слова всемудрой сирены, образа Гермеса, бога красноречия, друга Аполлона и Муз (Аристотеля – В. А.)? Он утверждал, что те, что вопрошают о бытии богов или вообще как-то исследуют этот предмет, должны не получать, как люди, ответ, но быть биты, как дикие звери». Примечательно, что по отношению к христианам Юлиан себе столь резких и угрожающих слов не позволял никогда.

Глава девятая «Разгул теократии»

В первые месяцы своего царствования Юлиан показал себя мудрым, милосердным и веротерпимым правителем. Молодой август, никогда не изменявший усвоенному им искусству властвовать собой, стремился прежде всего к претворению в жизнь идеала совершенного и безупречного государя, свободного от страстей и потому всегда умеющего приводить данную ему власть в гармоничное созвучие с исповедуемой им философией. В этом плане император Юлиан довольно долго оставался верен духу своего письма Фемистию. Однако в начале весны 362 года август Юлиан, приходивший во все большее раздражение от скрытого, а то – и открытого сопротивления своим благим начинаниям, начал поддаваться новым влияниям, и постепенно свойственные его действиям взвешенность, мудрость и умеренность просвещенного монарха-эллиниста стали превращаться во все более откровенное теократическое сектантство.