Воин-монах на престоле

«<…> восстает он (август Юлиан – В. А.) и против того великого знамени с изображением Креста (священного лабарума – В. А.), которое, быв поднято вверх, предводило воинство, почиталось у римлян (со времен Константина Великого – В. А.) и, действительно, было облегчением в трудах, можно сказать, царствовало над прочими знаменами, из которых одни украшены изображениями царей и распростертыми тканями с различными цветами и письменами, а другие, принимая в себя ветер через страшные пасти драконов, утвержденные наверху копий, раздуваются по изгибам, испещренным тканой чешуей, и представляют взорам приятное и вместе ужасное зрелище» («Слово четвертое»).

Требуя от христиан возврата «родноверам» похищенных «галилеянами» из «идольских требищ и капищ» колонн и сокровищ, заменяя «хрисму» – монограмму, символизирующую Христа – на римских монетах и знаменах прежними, языческими символами, принуждая всех своих верноподданных к поклонению не только изображениям императора, но и изображениям «отеческих» богов, «консервативный революционер на троне» не мог не создать у своих подданных (как симпатизирующих, так и не симпатизирующих ему и его начинаниям) устойчивого впечатления, что твердо намерен возродить упраздненное при Константине и Констанции «отеческое» идолопоклонство одновременно в римских армии, судах и в управленческих структурах.

Хрисма на щитах и вексиллуме римских милитов

Перед лицом все более усиливающихся бунтарских настроений, нараставших как в нетерпеливых эллинистических кругах, рвавшихся поскорее рассчитаться за прежние унижения с «галилейскими безбожниками», так и в противостоящих воинствующим эллинистам кругах христиан, лишаемых язычниками своей похищенной у тех до воцарения Юлиана собственности, которую «галилеяне» уже привыкли считать своей законной, в ходе проводимой эллинистом на престоле Римской «мировой» империи «экспроприации экспроприаторов», владыке Средиземноморья, вознамерившемуся стать властителем не только тел, но также душ всех своих подданных, становилось все труднее соблюдать меру во всем и сохранять верность своему излюбленному золотому правилу пан метрон аристон. Да и существовала ли вообще возможность справедливо, никого не обижая, уравнять в правах оба культа – старый, «родноверческий», и новый, «галилейский» – коль скоро Юлиан твердо решил возвратить их в положение, занимаемое ими до объявления христианства государственной религией его дядей Константином Великим?

Поставленные царем Юлианом перед необходимостью рассмотрения и решения этих проблем, Приск и тем более Максим навряд ли разделяли озабоченность венчанного главы Римского государства, привыкшего избегать, по возможности, насилия и подходить к делам со всей ответственностью как за свои действия, так и за их возможные последствия. Оба философа были отнюдь не умудренными многолетним опытом государственными мужами, но адептами тайного культа высоких степеней посвящения. Когда Приск и Максим, по зову императора, покидали свои подземные святилища, в которых вопрошали оракулы, их глаза были ослеплены обманчивым сиянием (а может быть – мерцанием) видений, властно требовавших от них – ревнителей «истинной, праотеческой» веры – очищения общественной жизни от «скверны». От этих двух своих друзей Юлиану ни в коем случае не следовало ожидать разумных и дельных советов. Приск и Максим, ослепленные подземными «инсайтами», наперебой убеждали своего все более слепо доверявшего им венценосного ученика и друга в том, что именно «галилейская чума» привела империю «потомков Энея и Ромула» на грань глубочайшей, если не бездонной, пропасти; для восстановления римской державы в прежнем блеске и величии требовались, по их глубочайшему убеждению, не половинчатые, а самые радикальные, действенные, решительные меры. Кто не с нами, тот против нас. Друг наполовину – это всегда наполовину враг. Если враг не сдается, его уничтожают…