Воин-монах на престоле

В общем, грамматики и риторы христианского вероисповедания были поставлены севастом Юлианом перед выбором: либо церковь, либо школа; либо вера в мир гомеровских богов, либо угроза лишения должности преподавателя. Многие знаменитые учителя-«галилеяне» предпочли потерю места и источника пусть скромного, но постоянного дохода отречению от христианской веры и, тем самым, утрате надежды на спасение от адских мук в потустороннем мире. Другие взялись за достойную еще большего уважения задачу, ломая себе головы над тем, какими авторами заменить прежних, языческих, классиков. Поскольку август Юлиан, не скрывая своего презрения, рекомендовал этим сочтенным по его новому закону об образовании «профнепригодными» учителям обратиться к текстам Священного Писания, они буквально последовали его рекомендации, как бы поймав нечестивого августа на слове. И принялись усердно перелагать библейские повествования стихами, сочиняя на библейские темы эпические поэмы, трагедии и даже комедии – естественно, приличные по содержанию, поучительные и чуждые языческой распущенности и безнравственности! – христианские оды в стиле Пиндара, беседы Иисуса с учениками – в стиле сократических диалогов. Если бы учащиеся-христиане продолжили посещать училища, превращенные в чисто языческие семинарии, они бы тем самым изменили своей вере и вызвали бы осуждение своих единоверцев. В связи с чем они волей-неволей перестали их посещать (даже если посещение школ не было им запрещено властями предержащими). Поэтому церковные историки были, в сущности правы, утверждая, что закон царя Юлиана о школьном образовании, если не по форме, то по содержанию, своей глубинной сути, запрещал детям «галилеян» изучать греческих авторов.

Таким образом, начатое по инициативе василевса Юлиана очередное гонение на христиан, не будучи особенно кровавым (в сравнении с гонениями времен императоров Валериана, Диоклетиана и Максимиана), тем не менее, грозило стать в высшей степени опасным для исповедников Христовой веры. В IV веке церковь научилась извлекать для себя пользу из слияния античных идей с христианским вероучением. Наметилось смешение противоположных направлений и форм мышления в весьма удачной, плодотворной форме, приведшее в итоге к возникновению христианской культуры Средневековья, усвоившей во многом прежние, дохристианские античные традиции. Но время это еще не настало. Пока же создавалось впечатление, что укрепление позиций христианства скоро приведет к гибели древних языческих традиций, ввиду их грозившей стать все более очевидной ненужности. Далеко не случайно сам август Юлиан заявлял по поводу своего закона о школьном образовании, что издал его с единственной целью – помешать своим противникам научиться побивать его его же собственным оружием, или, по выражению святого Григория Богослова – «восторжествовать над ними, запрещая им законом лжеименное образование, чтобы вместе с тем закрыть им уста».

Этот закон Юлиана о школах стал первым проявлением теократических тенденций, все больше завлекавших (если будет позволено так выразиться) в свои тенета помраченный разум императора. Отныне он стремился, как к своей приоритетной цели, лишь к тому, чтобы создать, путем возрождения эллинизма, нечто новое и положительное, уже не ограничиваясь одним только стремлением восстановить порядки, существовавшие до религиозной реформы Констанина Великого. И потому царь Юлиан начал свою «консервативную революцию» с собственной, «антиконстантиновской» подуху, форме и содержанию, реформы, требовавшей, с его точки зрения, безотлагательного претворения в жизнь – очищения «авгиевых конюшен» системы школьного образования.

Таким образом, как может убедиться уважаемый читатель, дело зашло весьма далеко, по сравнению с первыми эдиктами «консервативного революционера на престоле», с помощью которых август и воин-монах Митры Юлиан стремился лишь восстановить древние традиции, пришедшие в упадок. Ибо для оправдания начатой им школьной реформы молодой законодатель уже не мог сослаться на древние «свычаи и обычаи» времен «добродетельных предков». Принятая Юлианом законодательная мера носила чисто и откровенно инновационный, если не сказать – революционный характер, на что совершенно справедливо указывали христианские полемисты, и в первую очередь – святой Григорий Богослов в своем «Слове чевертом», гневно восклицая: