Воин-монах на престоле

Врач Оривасий наскоро перевязал раненого августа, вынесенного из сечи и перенесенного в шатер. Придя в себя, севаст потребовал оружие, коня и поднялся с ложа, готовый снова броситься в бой. Однако ранение было слишком тяжелым, кровь из раны хлынула неудержимым потоком цвета царской багряницы. Август упал на ложе, словно жизнь уже покинула его, но через некоторое время, вновь собравшись с силами, слабым голосом спросил, как называется местность, в которой он был ранен. «Фригия» – сказал один из окружающих. И тогда, если верить Зонаре, император вспомнил, что в посетившем его в Антиохии сонном видении некий белокурый светлый отрок предсказал ему гибель во Фригии (по Аммиану, «то, что он здесь умрет, открыл ему раньше письменный жребий», хотя севаст, конечно, опасался посещения совсем другой, малоазийской, Фригии). Поняв, что умирает, «царь-священник» горестно воскликнул: «Гелиос (Элиос, Илиос), ты оставил меня!», возможно, вспомнив неосознанно евангельский возглас умирающего на Голгофском кресте Иисуса Христа: «Элой, Элой, (Или, Или), ламма савахфани?» – «Боже мой, Боже мой, для чего Ты оставил меня?»…

Однако в груди умирающего Юлиана билось сердце бесстрашного воина. Чувство отчаяния быстро сменилось новым приливом солдатского мужества, подогреваемого доносящимся до царского шатра шумом продолжающейся битвы и яростными криками сражающихся воинов. Префект Саллюстий, проложив себе мечом дорогу через ряды персидских ратоборцев, поспешил к императорскому шатру и успел поддержать лежащего на смертном одре и уже охваченного агонией властителя и друга. При виде Саллюстия умирающий «царь-священник» спросил его, где магистр оффиций Анатолий, один из его самых близких и любимых друзей. Саллюстий ответил, что Анатолий уже счастлив, дав Юлиану понять, что его любимый друг уже убит. И тогда Юлиан, если верить Аммиану, совершенно равнодушный к своей собственной горестной участи, стал оплакивать павшего друга. При виде его глубокой скорби по Анатолию присутствующие также не смогли удержаться от слез. Но Юлиан властным голосом высказал им за это порицание, ибо «недостойно оплакивать государя, приобщенного уже к небу и звездам» (Аммиан). И тогда в шатре снова воцарилась тишина, император же, превозмогая боль от тяжкой раны, стал глубокомысленно рассуждать с теургами-неоплатониками Максимом и Приском о грядущей жизни, о бесконечном благородстве человеческой души и о высоких свойствах человеческого духа.

По некоторым данным, друзья-теурги сообщили императору на смертном одре речение оракула Гелиоса, гласившее, что, когда Юлиан подчинит своему скипетру персидский народ и прогонит персов своим мечом до города Селевка, то огненная колесница, движимая небесными ветрами по вечному кругу, вознесет его на Олимпу, принеся ему избавление от всех телесных страданий, и приведет его в чертог Отца, сияющий небесным светом и покинутый им, Юлианом, некогда, дабы принять человеческий образ.

Утешенный этими словами (как, возможно, и иными оракулами), с радостным сердцем, готовился август-любомудр покинуть, с улыбкой на устах, как подобало истинному эллину (эта неизменная предсмертная улыбка греков «классической эпохи» поражала представителей иных народов) жалкую плотскую гробницу, державшую в плену его бессмертную душу. Однако, чрезмерно увлекшись беседой, Юлиан в очередной раз забыл о своей ране. Она открылась вновь, кровотечение возобновилось. Император стал задыхаться и попросил пить. Сделав один единственный глоток холодной воды из поднесенной к его устам чаши, василевс-философ ровно в полночь откинулся на свое спартанское ложе и испустил дух на тридцать третьем году жизни (как Александр Великий и евангельский Иисус), процарствовав всего двадцать месяцев с небольшим.

Вопрос, кем именно был брошен в Юлиана смертоносный дротик, несмотря на целый ряд выдвигавшихся (и продолжающих выдвигаться) версий, так и остался без ответа, хотя Аммиан Марцеллин подчеркивает в своей «Римской истории»: убийцей императора был, несомненно, не персидский воин, и не сарацин-наемник на персидской службе, поскольку за объявленной «царем царей» Шапуром наградой тому, кто убьет Юлиана, никто из персов и из их служилых сарацинов так и не явился. Впрочем, перс (или, если верить Мережковскому и некоторым иным авторам – араб), убивший Юлиана, вполне мог и сам не дожить до конца сражения…

Времени для стенаний и для слез по павшему в сражении властителю у «с грехом пополам» отбившихся от персов «ромулидов» не было. Тело убитого неизвестно кем августа-первосвященника было обработано лишь в той мере, в которой это было необходимо для его доставки неразложившимся в Таре – столицу Киликии, где сам Юлиан перед началом рокового для него Персидского похода распорядился себя похоронить. Префект претория Саллюстий, друг, единомышленник и единоверец Апостата, отказался от предложенной ему войсками царской багряницы. И тогда военачальники избрали новым августом христианина Иовиана.