Воин-монах на престоле

Однажды он отвел Хрисанфия в сторонку и поинтересовался его мнением на этот счет. Однако же Хрисанфий, всегда осторожный и сдержанный в словах и суждениях, отказался удовлетворить его любопытство. Посоветовав царевичу лучше обратиться за разъяснениями к самому Евсевию. И тогда Юлиан, прослушав очередную лекцию Евсевия, набрался мужества и потребовал у лектора разъяснить ему смысл своего обычного заключительного заявления. «Загнанный в угол», философ признался Юлиану, что однажды последовал за Максимом в святилище богини Гекаты; там Максим сначала сжег на огне несколько зернышек ладана, затем запел некий гимн и, наконец, стал творить чудеса. От его слов и действий статуя богини якобы ожила, на ее губах появилась улыбка, затем (если верить «Жизни философов и софистов» Евнапия) она даже засмеялась, а мраморные светильники в ее руках зажглись сами собой. Не успел Евсевий закончить свой удивительный рассказ, как Юлиан вскочил и заявил: «Оставайся со своими книгами; ты открыл мне то, что я желал знать!». Поцеловав Хрисанфия (но не Евсевия) на прощание в голову, царевич отправился в Эфес, или Ефес, широко известный среди наших современников и – в особенности – соотечественников, главным образом, благодаря производимому в его окрестностях турецкому пиву «Эфес Пилснер» (или, если быть точнее – «Эфес Пильзнер»).

В еще большей степени, чем его собратья по ремеслу – Приск и Хрисанфий, – Максим относился к тому типу жрецов-неоплатоников, которые производили большое впечатление на свое окружение торжественной и таинственной манерой поведения. Его лекции и доклады действовали на слушателей так, как будто те вкусили сладкого лотоса, заставляющего (если верить Гомеру) отведавших его забыть про все на свете.

После гибели Юлиана на поле брани, когда «мистик» Максим уже совсем состарился, и его длинная борода стала совершенно белой, с ним довелось повидаться историку Евнапию, тогда еще юноше. По его воспоминаниям, голос Максима, несмотря на преклонный возраст «мистика», все еще был подобен «голосу гомеровских Афины и Аполлона. Даже зрачки его глаз были какими-то окрыленными; у него была седая борода, а во взгляде выражалась необыкновенная живость души. Максим представлялся очень гармоничным и тем, кто его слушал, и тем, кто на него смотрел; того, кто с ним общался, он поражал обоими своими качествами: и быстрым движением глаз, и резвым потоком слов. Никто не осмеливался ему возражать; даже самые искушенные и опытные молчаливо уступали и воспринимали его слова, «словно произнесенные с треножника» (то есть – точно слова восседавшей на священном треножнике прорицательницы-пифии Дельфийского оракула бога Солнца Аполлона, или вообще – речения оракула – В. А.). Столь сладостным было обаяние его уст…» (Евнапий).