Воин в поле одинокий

Охлюпкой, стараясь не ёрзать
По слишком костистой спине,
Я в Богом забытую Торзать
Въезжаю на рыжем коне.

Деревня глухая, бухая,

Вблизи бывшей зоны. И тут
Потомки былых вертухаев
Да зэков потомки живут.

В пылище копаются куры,

Глядит из канавы свинья:
Что взять с городской этой дуры?
А дура, понятно же, — я.

А дура трусит за деревню

Туда, где и впрямь до небес
Поднялся торжественно-древний,
Никем не измеренный лес.

Где пахнет сопревшею хвоей,

Где тени баюкают взгляд,
И столько же ровно покоя,
Как десять столетий назад.

Где я ни копейки не значу,

А время, как ствол под пилой,
Сочится горючей, горячей
Прозрачной еловой смолой.

«На хрупкой открытке…»

На хрупкой открытке
Начала двадцатого века
У белой лошадки
Мохнатые ушки черны.

Лошадок таких

Никогда не бывало на свете.
И штемпель цензуры
Военной. И несколько строк:

«Как хотел бы я

Прискакать к тебе
На этой лошадке
После войны».

Война бесконечна,

Поскольку взорвавшимся штампом
Накрыт адресат,
И письму никогда не дойти.

Его отправитель

Бежит в штыковую атаку
В полях галицийских,
Среди мазовецких болот.

Лошадка такая,

Каких никогда не бывало,
Под призрачный вальс
На пустой карусели кружит.

Прогулка в ручьях

Горький дым да собачий лай…
Побыстрее коня седлай,
И сквозь жалобный стон ворот
Выводи, садись, и — вперёд.

Мимо свалок и пустырей,

Издыхающих фонарей,
Прогоняя от сердца страх —
На рысях, дружок, на рысях.

Под копытами хрустнет лёд,

Тёмный куст по щеке хлестнёт.
Направляясь вперёд и ввысь,
Ты пониже к луке пригнись.

Мимо стынущих развалюх,

Гаражей, канав, сараюх,
К тем местам, где нет ни души,
Поспеши, дружок, поспеши.

Сквозь крутящийся снежный прах,

Повод стискивая в кулаках,
Откликаясь на зов полей,
Ни о чём, дружок, не жалей.

Ничего у нас больше нет —

Только звёздный колючий свет.
И дорога. И мы на ней —
Просто тени среди теней.

«Собаки любили Ивана Петровича Павлова…»

Собаки любили Ивана Петровича Павлова.
Собаки любили его. Это странно, быть может, но — факт.
Они обожали пронзительноглазого бога,
Они не рычали и сами вставали в станок,
Пытаясь поймать божественно-краткую ласку.
И он, отрицавший наличие в теле того,
Что, к счастью, нельзя ни увидеть никак, ни потрогать,
Ни зарегистрировать датчиком, то есть — души,
Любил их той самой душой. Всей измученной, жадной
Душою экспериментатора.

«Он первый раз копытом тронул снег…»