Воин в поле одинокий

Тополя вырубают. Такое обычное дело —
За назойливый пух, что в июне летит высоко,
И кружит по дворам, и змеится позёмкою белой,
И по солнечным лужам плутает среди облаков.

Тополя вырубают. Всё кажется просто и ясно —

Их так долго терзали дожди, и снега, и ветра,
Что костистые ветви к земле наклонились опасно.
Отслужили, отжили. Должно быть, и правда — пора.

Отчего же тогда по-сиротски безмолвно тоскует

Неуютное небо среди оголившихся стен,
И всё кажется мне — это долгую память людскую
Вырубают живьём, ничего не сажая взамен.

«По оврагам да по кочкам…»

По оврагам да по кочкам
То в присядку, то в прискочку
Боль-беда кружится-пляшет,
Рукавом дырявым машет,
Пляшет, пляшет босиком,
Слёзы сушит кулаком.

По расквашенным просёлкам,

Полувымершим посёлкам
То старухою бормочет,
То рыдает, то хохочет:
«Эх, родная сторона.
Я одна тебе верна!..»

Пустырём, болотом, лесом,

Серым пеплом, дымным бесом…
И, затихнув средь бурьяна,
Вдруг швырнёт с ухмылкой пьяной
Злым шутовским бубенцом
Сонной вечности в лицо.

А в ответ — глухое эхо

То ли грома, то смеха,
Крик нахохленной вороны,
Дрожь осины, шёпот клёна,
Да молчание икон,
Да земли чуть слышный стон.

«Кругом измена, трусость и обман…»

Кругом измена, трусость и обман…

Из дневника Николая II

Кругом измена, трусость и обман.
С мучительной натужностью воловьей
Век натянул в последний раз аркан —
И захлебнулся собственною кровью.

На пустыре величественный кран,

Как вождь, простёр пустую длань. И снова —
Кругом измена, трусость и обман,
И горький дым отечества больного.

«Грохот кухни и сортира…»

Грохот кухни и сортира,
Полутёмный коридор —
Коммунальная квартира
Всеми окнами во двор.

Ночью дом натужно дышит,

Мелко стенами дрожит.
Если слушать, то услышишь,
Как вздыхают этажи.

Скрипнет дверь, замок озлится,

Грянет выстрелом в упор,
И затеют половицы
Бесконечный разговор:

…их в двадцатом уплотнили,

выселением грозя…
…а жилец был новый — в силе,
но в конце тридцатых взят.

…помнишь, та — сплошные нервы,

в крайней комнате жила…
…в сорок первом, в сорок первом
в самый голод умерла.

…в угловой держались цепко,

разрубили топором
мебель старую на щепки…
…всё равно — в сорок втором…

Эти выехали сами,

Тот всё пил, да и зачах…
Только память, только память
Глухо шепчется в ночах.

Лица, лица, лица, лица…

Что ни взгляд — немой укор.
Тихо стонут половицы.
Окна пялятся во двор.

«В сухой руке — бинокль театральный…»