Вернувшись в весеннюю, не самую худшую, Москву, я погрузился в накопившиеся неважные дела – не в силах избавиться от ощущения, что все они – понарошку. Поначалу я много рассказывал о том, что видел в Хорватии, вызывая либо вежливый интерес («Слушай, че-то я запутался, а кто из них мусульмане, сербы или хорваты?»), потом, догадавшись наконец, что скоро меня начнут считать полным придурком – на эти темы говорить перестал.
скоро я послал запрос в хорватскую организацию
поездом до Ужгорода – автостопом через нелюбимую Венгрию – и вот, с радостной ухмылкой, я протягиваю паспорт хорватскому пограничнику…
охладившему несколько мой восторг за те два часа, пока он с отвращением рассматривал мое приглашение от
Хорватия, Вараждин, май-апрель 1995.
за открытыми настежь воротами бывшей воинской части Югославской Народной Армии - пыльная площадь, некогда плац, по которому бегают дети и неторопливо бродят немногие взрослые – пошаркивая тапочками, в домашних халатах и трениках. На скамеечке под единственным деревом, вокруг подноса с кофейником и чашечками сидят несколько пожилых женщин в повязанных вокруг головы платках. Приветливо кивнув Куну, встретившему нас с Хелле на автостанции, они возвращаются к беседе...
за площадью начинаются ряды бараков, бывших казарм, занятых беженцами, и утратившими армейское единообразие: некоторые уже разрисованы детьми. В один из таких бараков мы и заходим…
за дверью с пришпиленным листочком, на котором неровно выведено
я смотрю с любопытством на них.
а они – на меня.
в самом лагере было много подростков, стариков, женщин, и заметно меньше мужчин – наверное, они остались в Боснии, воевать, либо были убиты.
хотя большинством здесь были мусульмане, боснийских хорватов тоже было немало, они держались отдельно, жили в особых, хорватских, бараках и, по слухам, пользовались привилегиями. В еще одном отдельном бараке (где было, хм, довольно шумно) жили цыгане, и чужие туда не заходили.
в бывшей солдатской столовой беженцев кормили три раза в день, попечением
больше заняться в лагере было нечем.
Если в Пакраце сербы и хорваты были для меня совершенно неотличимы, то здесь, зайдя с хорватской улицы в лагерные ворота, сразу чувствовалось, что меняется не только достаток – на бедность, размеренность мирной жизни – на неуют временности – менялись и сами люди. В бараках, где жило обычно по нескольку семей, в ходу были: чудом вывезенные из Боснии посеребренные подносы и турецкие кофейные джезвы, выложены потрепанные ковры… Некоторые женщины постарше повязывали головы платками и носили свободного кроя шаровары – какие в самой Турции встречаются разве в деревнях. Впрочем, молодежь отличались мало, и одевалась в те же яркие, пластмассовых цветов, тренировочные костюмы, футболки и джинсы…