Война и мир. Balkanska verzija.

в один из таких дней мы пришли, вроде бы, с ясным намерением поработать, но у бригады рабочих, с которой мы совместно расчищали разбомбленную школу, были идеи поинтересней. В школьном дворе, на железной решетке, уже поджаривалось мясо, рядом стояло несколько ящиков пива и бутылок сливовицы… Из-за чего случился этот внезапный пароксизм пьянства, выяснить так и не удалось, но часа через три, когда мы уже точно решили, что в таком состоянии работать сегодня не придется, главный махнул рукой на крышу: «Hajdemo!”… и мы полезли вверх, на стропила… с ужасом… пытаясь не потерять равновесия… разбирать старую черепицу, и, неустойчиво устроившись на самом краю, спускать ее по желобу вниз.

такая балканская потеха… Только вот случалось и другое: альбом фотографий, выложенный на стол уютной домашней бабушкой, после обеда, кофе, стопки ракии, и спокойной беседы (деревенские разговоры – можно ничего не говорить, только слушать); на фото – мужчина в камуфляже, с оружием и хорватской шаховницей[3] на рукаве, позирующий, поставив ногу на грудь трупа с отвернутым темным лицом – мертвого серба – “Evo moj unuĉe, u ratu… Dobra je uspomena!”, хорошая память о войне…

я сижу, застыв в неудобной позе, гляжу на фото – и не знаю, что и сказать-то.

* * *

Середина похожей на наш ноябрь зимы. Голые ветки, переплетенные над продырявленными крышами, серые в пулевых выщербинах стены, тусклое, но большое, не сдавленное невысокими домами небо, в котором громко кричат птицы.

в насторожившемся в ожидании войны городке не было никакой промышленности, вообще ничего такого не было -  несколько магазинчиков, рынок по четвергам, и много баров на каждом углу, в которых  не спеша напивались одетые в полицейскую форму мужчины, тоже в многолетнем ожидании действия. Поэтому было тихо – тишина нарушалась только постукиванием молотков, звяканьем жести и редким взревом электроинструмента – из потихонечку отстраивающихся домов.

захотев побыть в одиночестве, я выходил из волонтерского дома (сильно перенаселенного), и шел – по маленькому и до каждого камешка известному уже центру, чьи стены были разрисованы буквами U (усташи), и надписями: Ovo je Hrvatska! (здесь – Хорватия!), Haiduk (футбольная команда) -  мимо полных несмотря на будний день баров -  мимо останков разбомбленного универмага с многозначительным названием Budućnost (будущее)

– по мосту через стылую зимнюю Пакру – по дороге вдоль домов, целых и обрушенных, с торчащими посреди голых стен печными трубами – до почти пустого, покинутого сербскими его жителями села Прекопакры – оставшиеся немногие с подозрением и испугом смотрели на незнакомца – “Dobar dan!”, здоровался я, чтобы успокоить, но пару раз пришлось-таки показывать свою волонтерскую карточку подошедшим полицейским, которых тут тоже хватало -

дальше были холмы, поросшие голым лиственным лесом, в который было нельзя из-за мин.

… а когда выходило солнце, то сразу становилось холодней, и:

солнце, холод, резкий, прозрачный воздух, безлистие и холмы.

* * *

да-да, все знаю. Меня ни разу не пытались убить. Меня никто не заставлял убивать других. И мне было куда отсюда уехать, если что. Я даже стрельбы не слышал – кроме как однажды, ночью, несколько автоматных очередей далеко загородом, да и то наутро нас успокоили, объяснив, что стреляли на свадьбе. Поэтому даже немножко стыдно. За то, что в Пакраце мне было хорошо…

мне там нравилось. Не то, что в охнувшей, охолонувшей и охуевшей от зимы Москве (ведь кроме белого и черного, тут был еще коричневый, и даже немножко зеленого) - в Москве, где все как-то застопорилось – теперь я был в другом месте, просторном, чужом, ненормальном, еще бы, здесь же война – но именно эта ненормальность и успокаивала. Мне ведь нормальная жизнь, честно говоря…

Пакрац и чужая война (да еще и в безопасном, на самом деле, виде) – идеальное убежище…

немножко лишних, возможно, подробностей:

я приехал в Пакрац с женой, теперь давным-давно уже бывшей. Мы прожили вместе пять лет и мне надоело. До последнего момента, Надя не догадывалась, что я хочу с ней расстаться – так что окончательный разговор – вечером, в баре, за столом с пьяными уже волонтерами (не понимавшими конечно ни слова, мы говорили по-русски, и оравшими свое, пивное) – был для нее неожиданным, и ей, думаю, было очень больно – на следующий день мы пришли к Любе, что-то помочь, и она, со свойственной сумасшедшим проницательностью, углядела что-то такое и стала подталкивать меня к ней и кричать: “Hajde, poljubi nju! Poljubi! Izgubitćes…” – что меня очень удивило, «полюби ее!», странно, как можно такое требовать[4]?

(сейчас Надя живет в Швейцарии, в скучной горной деревне неподалеку от Невшателя, замужем за – ну вот как раз за одним из пакрацких волонтеров - родила двух детей…)