Война и потусторонний мир

У самого пруда Петр остановился и прислушался. В траве стрекотало, шептало и утробно, грубо квакало. Петр опустился на колено и достал шкатулку.

– Угорь, угорь, покажись, – начал он и вдруг замолчал: осока зашуршала. Можно было бы подумать, это ветер, однако больше ни одна травинка не сдвинулась. Рыба? Лягушка?

Присмотревшись, Петр различил небольшую фигуру: в воде по пояс стоял ребенок. Лицом к нему или спиной – в темноте не разобрать, но ни рогов, ни клыков видно не было. Одна из мертвых душ? Только зачем она ночью забралась в пруд? Не поздно ли для купания?

– Ты потерялась? – окликнул Петр, вглядываясь в подернутый туманом силуэт.

Ребенок ничего не ответил, только ступил ближе и снова замер, вода вокруг худенького тельца не колыхнулась. Петр хмуро подождал. Ничего больше не произошло, и все же влажный холодок как поселился в затылке, так и не таял. Возможно, и в самом деле не следовало одному отходить от аэростата, лучше было подождать Елисея, но благодаря крепостным уж слишком все тут показалось знакомым, слишком привычным. Да и подумаешь, ребенок в воде. Не упырь же.

Поведя для уверенности плечами, Петр снова начал заговор:

– Угорь, угорь, покажись, угорь, угорь, сон свой сбрось…

Его перебил хруст – будто разломились кости. Ребенок стоял теперь еще ближе и смотрел мутными болотными глазами. Молчал, но вот снова хрустнул. Петр глянул, и кожа у него на загривке собралась, словно кто ухватил щепотью. Головка ребенка запрокинулась назад, словно отрубленная, в шее распахнулась пасть, и оттуда, мелькнув сквозь зубы, вывалился толстый раздвоенный язык. Бес, или хуже, Петр о таких никогда не слышал.

Он отпрянул. Успел только сжать шкатулку в кулаке, как услышал плеск. Пахнуло тиной, окатило брызгами, ударил запах подгнившей рыбы. В грудь ткнулось что-то тяжелое, как полено, оно повалило на землю и вгрызлось в плечо. Мундир вспороло, словно капканом. Петр сбросил с себя скользкую тушку, подскочил, попятился, но она тут же прыгнула снова, теперь сзади, цапая шею. Совсем рядом лязгнули зубы.

– Чтоб тебя! – крикнул Петр в сердцах.

Ноги разъехались на мокрой траве. Он сбросил с себя тварь, крутанулся, намереваясь бежать к аэростату, но правый сапог пригвоздило к земле, придавило, словно камнем, и Петр запнулся, от неожиданности повалился. Колено провалилось в холодную глинистую топь. Существо, словно паук, взобралось сзади по мундиру и немедленно обвило голову. Вцепилось зубами в ворот. Петр закинул руки, пытаясь ухватить, но пальцы елозили по гладкой коже, по голому рыбьему черепу, костлявым плечам и никак не могли зацепиться.

Огромная тень бросилась к ним, раздался рык, блеснули зубы, и тяжесть вмиг исчезла. Получилось встать и, пошатываясь, отступить от поля боя – и увидеть, как там, визжа, хрипя и кусаясь, катались две сцепившиеся тени: чудовищный ребенок и клыкастая девушка в светлом платье. Петр не отрывал взгляда, но мало что разбирал в мельтешении. Слышал только грызню и хруст, а потом вдруг оглушающий скулеж. Тени замерли. Лиза стояла на четвереньках, прижимая тварь к земле, и неотвратимо сжимала челюсти на шее. С растянувшихся губ капало кровью, а лицо все больше покрывалось шерстью. Казалось, еще немного – и она окончательно перекинется. Но ведь Елисей предупреждал, что это обернется для нее вечным заключением в звериное тело!

– Лизавета Дмитриевна… Лиза! – крикнул Петр, стараясь не показывать волнения. Он выставил вперед руку, но подойти не решался. – Вспомните прошлую жизнь, отца и сестру… Вспомните бал…

Лиза не откликалась, только сильнее рычала. Вот руки хрустнули, выдвигая суставы, вот уши поднялись на макушку… Понимая, что время истекает, Петр продекламировал:

– «Граф Берг, страдая от лишая и тем графиню потешая, на бале станцевал мазурку, изображая…»

Лиза вздрогнула. Горящие глаза перевелись на него, зубы разомкнулись. Лиза моргнула, будто просыпаясь, и отступила. Тварь с обиженным визгом юркнула в воду. Петр едва успел увидеть в скупом лунном свете гладкое, как у червя, тощее тело.

– Лизавета Дмитриевна! – Он бросился на помощь. Лиза, уже полностью возвратившая человеческий облик, выпрямилась и смущенно стряхнула траву с отчаянно испорченного подола.

– Зачем же вы пошли за мной? – попенял ей Петр.

– Я не простила бы себе, если бы с вами случилось несчастье.

Позади них зашумели шаги, раздался лай, фырканье и тяжелое дыхание.

– А ну отойди оттуда, окаянный, не то зашибу! – крикнули сзади. Один из охранников наставил на Петра ружье.

– Оставь, – сказал, спешно приближаясь, Лонжерон. – Не видишь, князь заблудился. – Повернувшись к огромному бородатому бесу в грубом сюртуке и серой фуражке, он твердо повторил: – Князь заблудился и великодушно просит у ее сиятельства прощения.

Бес угрюмо сплюнул сквозь выпирающие бивни и заткнул левую ладонь за пояс, откуда торчал толстенный треххвостый кнут.

– Ну вот княжне это и расскажешь, – проговорил он густым бычьим басом.