Война Катрин

И что? Я действительно так хочу выжить, что готова терять день за днем всех, кого люблю? Только приживусь, только привяжусь к кому-то, как должна всех бросить и ехать неведомо куда? И долго я выдержу такую жизнь?

Я бережно спрятала проявленные пленки, а фотографии Аньес и Элен вложила в дневник. Сложила вещи в рюкзак и успела задвинуть его под кровать до прихода Аньес. Она пришла в большом возбуждении, предвкушая мой рассказ. Целый день она только и думала, что о «двух фотографах», и страшно хотела услышать, как там у нас с Этьеном. Аньес ждала увидеть меня сияющей, а увидела расстроенной, чуть не плачущей. Она тоже напряглась, шутливая насмешка застыла у нее на губах, она села и с тревогой на меня посмотрела. Не говоря ни слова, я взяла ее за руку и, мотнув головой, позвала за собой. Мы пришли с ней в классную комнату, где в такое время никого не бывало. Нам не разрешалось заходить в нее после уроков, но я знала: сейчас я имею право на все, а здесь нас никто не потревожит. Сначала я протянула Аньес фотографию, которую сделала, застав ее на месте преступления: она прячет под альбу кусок торта.

Потом опустила голову и рассказала ей все. Сказала, что я еврейка, что меня переправили в свободную зону, потому что нацисты преследуют евреев, что у меня нет никаких вестей от родителей вот уже больше года. Что я приехала из Севра, из школы, где оставила близких друзей. Что я не верю в Бога, но все равно в глазах других я иудейка и в глубине души для себя самой – тоже. Сказала, что люблю ее и люблю Этьена, хотя, конечно, по-разному. Что Алиса тоже еврейка и я только что об этом узнала (почему я сама не догадалась, не знаю). Что сегодня приходила полиция, скорее всего по доносу, и поэтому я должна опять ехать неведомо куда. Прямо сейчас, этой ночью. Мне очень жаль, что я ей все время врала, но я не могла иначе, а сегодня я не могу не сказать ей правду.

Аньес пришла в отчаяние, узнав, что теряет подругу. Единственную, потому что все это время других подруг у нее не было. Она готова была меня возненавидеть и готова пожалеть, ей было так горько и безнадежно, что она не находила слов. Мы сидели рядышком и молчали. Потом я предложила пойти поискать Алису. Она, наверно, в ужасе от всего, что пережила за сегодняшний день.

В одиннадцать часов ночи Люка выехал на повозке из ворот монастыря. Позади него сидели мы с Алисой, укутанные в одеяло, а сверху прикрытые джутовыми мешками. Алиса крепко прижалась ко мне. Старая кобыла Таня двинулась по дороге, ведущей в Рьом, а куда мы ехали, знал один только старый Люка. У ворот две монахини помахали нам на прощание. Одна из них положила руку Аньес на плечо, а Аньес вне себя от горя и гнева честила в ночной тишине Господа Бога и всех его святых.

На автовокзале в Клермон-Ферране Люка снял с нас джутовые мешки и в ответ на мою просьбу пообещал, что непременно в будущий понедельник остановится у мастерской фотографа и передаст ему записку, которую я тут же нацарапала на листке из тетрадки: «Прости, вынуждена уехать, не по своей воле. Вернусь обязательно, обещаю».

Люка, пока я писала, сунул нам в карманы по куску шоколадки и печенье, но не сказал ни слова. Глаза у него в темноте блестели, лоб хмурился. Он уехал, не обернувшись, оставив нас с женщиной лет пятидесяти, которая подтолкнула нас к автобусу, куда мы и сели. Автобус был почти пустой.

14

Я немного поговорила с этой женщиной, пока Алиса спала, устроившись у меня на коленях. Выяснила, что автобус едет в Лимож и что там живет семья, которая нас примет. Если будет проверка, она скажет, что едет с племянницами, и надо надеяться, что «они» не потребуют удостоверения спящей малышки. Из-за того, что действовать пришлось срочно, вторую провожатую найти не удалось, и вообще все устраивалось наспех. У всех нас были разные фамилии, так что мы с Алисой никак не могли сойти за сестер. Несмотря на это, женщина всячески меня успокаивала: она постоянно ездит по этому маршруту, и проверки ни разу не было. Она посоветовала мне поспать, завтрашний день будет долгим и утомительным. В Лиможе мы сразу попадем в новую семью, и нам придется начать новую жизнь.

Но я не могла уснуть. Я думала об Этьене, Аньес, Саре, Жанно, думала о маме и папе и о маленькой Алисе, такой беззащитной, спящей у меня на коленях. Я не шевелилась, хотя спина у меня уже ныла от боли, но я боялась, что потревожу Алису. Мы с ней теперь одно целое, одна семья – семья кочевников без роду без племени. Я буду защищать Алису, буду с ней повсюду, хоть на краю света, как просили меня настоятельница и сестра Мария. Я уцепилась за эту мысль. В этот момент для меня не было другого смысла в жизни. Заботиться об Алисе значило найти в себе силы, чтобы не впасть в тоску от воспоминаний, от несостоявшегося свидания. Оставаться живой.