Войны новых технологий

Захваты физического пространства не так интересны сегодня, как захваты информационного, виртуального и с помощью них когнитивного пространства – массового сознания населения. Вот мнение А. Неклессы: «Стремление к нанесению разрушений и потерь все более замещается захватом стратегической, психологической, информационной инициативы, фрустрацией противника, его моральным сокрушением, организацией замешательства и конфликтов в круге лиц принимающих решения, подавлением воли, подведением к принятию критически неверных решений. Вовлечение невоенных лиц и организаций в процедуры гибридных конфликтов стимулирует ревизию законов войны, пренебрежение ее традициями и ритуалами. Коррекция включает переоформление круга законных целей, статуса комбатантов, состава привилегированных и непривилегированных страт. И, коль скоро, существенно меняется статус средств информации, то естественно, что происходящие в этой сфере изменения затрагивают не только дистанционных операторов, находящихся на территориях других стран, или руководителей операций двойного назначения, но также, к примеру, военных корреспондентов» [1].

Получив в свои руки массовое сознание, можно делать и перестройку, и цветные революции, поскольку власти в некого стрелять. И все это имеет долговременные последствия. Например, В. Лепский давно говорит об управляемом хаосе и задаче разрушения субъектности развития стран, попавших под воздействие технологии управляемого хаоса [2]. То есть физически страна есть, но она как бы слепа к выбору своего собственного пути воздействия.

И диффузная, и гибридная война имеют серьезное человеческое измерение. И это понятно, раз они проходят в основном в гражданской среде. Более того, если в российско-украинском варианте Россия заняла позицию спасителя населения Крыма и Донбасса от фашистов и карателей, то она должна была доказать этому населению, что фашисты и каратели действительно на пороге.

Это новое измерение человеческого пространства боевых действий – human terrain [3–9]. Она появляется во время войны в Ираке в попытке объяснить некоторые неадекватности незнанием противника. Возникла даже идея «вооруженного социального инжиниринга» [10]. Военные стали цитировать фразу генерала Макмастера, что не все проблемы мира можно «пулетизировать» (some problems in the world are not bullet-izable) [11]. Кстати, назначение именно этого генерала на пост советника по национальной безопасности президента Трампа вызвало серьезную обеспокоенность в России [12–13].

В свое время для создания этого направления военные привлекли антропологов, что вызвало бурю возмущения в университетской среде. Однако в случае гибридной и диффузной войны, где есть намного большая зависимость от гражданского населения, начинают работать вообще все методы бизнеса.

Соцмедиа давно привлекают политтехнологов, что показало успешное использование Твиттера в выборах Д. Трампа. Однотипно работает и коммерческий сектор. И вот этот готовый опыт легко переносится в военную сферу, поскольку объект воздействия здесь – гражданские лица.

«Вертикальные» сообщения от американского правительства не работают в соцсети типа Твиттер, зато «горизонтальные» от «равных» и арабоговорящих имеют больше шансов на успех. Военные, давая такие рекомендации, опираются на опыт бизнеса: «Индивидуальное устное слово, то есть рекомендация от друзей, семьи или экспертов, которым доверяешь, более вероятно повлияют на решение о покупке, чем обыкновенная реклама. Например, Nielsen недавно провел исследование, которое показало, что 83 % отвечавших в онлайн подтвердили, что доверяют рекомендациям друзей и семьи. Другие опросы подтвердили потенциал рекомендаций из социальных медиа. В McKinsey, например, обнаружили, что на 26 % покупок по ряду категорий товаров повлияли рекомендации в социальных медиа» [14].

Мы все люди, и по уровню доверия к нам наиболее приближены наши близкие.