Войны новых технологий

С другой стороны, подобные ментальные конструкции являются естественными при управлении сложной системой, когда одно действие может вывести ее вперед, а следующее вернуть назад.

А. Кончаловский, например, говорит хорошие слова об Андропове и окружавшей его задолго до вступления на пост генсека группе молодых интеллектуалов [17]. Они, например, каждый раз вставляли антисталинский пассаж в речь Брежнева, слова которого до этого очередной раз вычеркивали в других отделах. Однако, по сути, это никак не отразилось на жизни страны в целом в тот период, поскольку на сложную систему мало влияют несистемные воздействия.

Говоря о смыслах и смысловой войне, можно натолкнуться на странный феномен, когда чужие смыслы становятся своими. Например, П. Лунгин снимает российскую версию американского сериала Homeland, имевший к тому же израильский прототип [18]. Его точка отсчета (перевода ситуации) это 1999 год, чеченская война, выборы (интервью каналу Россия24, 4 мая 2014 года, где подчеркивалось, что он также подписал письмо в поддержку политики В. Путина в отношении Украины).

То есть концепт «Родина» является общим для разных символических систем. Но он возникает на базе разных противопоставлений, разного понимания системы свой/чужой. В израильском фильме чужим будет один типаж, в американском – другой, радикальный исламист, в российском – чеченский боевик. Все «враги», и эта модель особенно ярко проявилась в романах о Джеймсе Бонде, принадлежат другой этничности, другой религии, другой цивилизации. То есть перед нами есть «чужой», проявляемый разными параметрами.

М. Веллер усматривает еще большую сложность этих систем, когда имеет место наложение национальности и государства [19, с. 177]: «Если чеченец, гражданин России, стал чемпионом мира по борьбе – он симпатичен русским. Он выступал за нашу команду, за нашу страну, его успех пристегнулся к нашей славе. Лучше наш чеченец, чем чужой немецкий немец». Далее он объясняет это наложением двух систем: системы национальности и системы государства. Можно принадлежать к двум системам, а можно только к одной.

Все эти системы существуют скорее не в головах, а в постоянной практике. И Россия сегодня умело повторяет советский опыт. Но советский опыт покоился на жесткой цензуре, Запад скорее имеет мягкую цензуру, но все равно ее имеет.

Обеспечить все это функционирование СМИ должна то, что можно обозначить как «умная цензура», которая работает как на уровне информационном, так и на уровне смысловом, поскольку такая цензура должна также моделировать существование определенного уровня свободы слова (что делает мягкая цензура) на фоне недопуска фактов, как противоречащих модели мира, так и конкретным политическим задачам (что делает жесткая цензура).

В. Познер в своем интервью на Colta.ru говорит о современной российской цензуре следующее [20]: «Цензура существует не отдельно на Первом канале, а вообще в СМИ, которые следуют определенным указаниям из Кремля. Сегодняшняя цензура намного запутаннее той, что была в советское время, где любой материал проходил через две условные печати – „можно” и „нельзя”. Сейчас границы дозволенного и недозволенного размыты. Изменилась и степень рисков: при Союзе тебя могли посадить и даже расстрелять, сегодня – уволить, хотя для многих работников федеральных каналов это серьезное последствие в силу высоких зарплат».

Перед нами другая система цензуры. Если в довоенное советское время за нарушение человек мог отправиться в лагерь, то сегодня он лишается комфортной жизни. Но и в том, и в другом случае система выдает нужные ей сообщения для тиражирования, скрывая свою внутреннюю кухню от чужих взоров.