Войти в одну реку, или Воспоминания архитектора

Далее наше путешествие продолжалось вдоль всей Италии с остановками в городах, описывать которые я не стану, так как не обладаю литературными способностями. Помню, что меня поразили колоссальные хвойные деревья в Палермо и я не узнал араукарий, которые мы с большим трудом в течение многих лет выращиваем в комнатах до высоты одного-двух метров, а там они достигают до десятков метров, образуя под собой громадные темные шатры, усеянные крепкими жгутами хвои. Рим, с его развалинами древней, чудной архитектуры, производит подчас грустное впечатление совершенно утраченного чувства величия и красоты. Желая увековечить память своего любимого короля Виктора Эммануила, итальянцы так загромоздили избитыми формами архитектуры сидящую на коне фигуру, что ее пришлось всю вызолотить, чтобы выделить из хаоса колонн, лестниц и пьедесталов. Мы попали в театр в день открытия оперы в присутствии короля. В ложе, отведенной, очевидно, для военных, открыто стоял простой некрашеный деревянный шкаф для верхнего платья. Женщины в бальных нарядах и мужчины во фраках входили в зрительный зал в поношенных шубах и клали их на спинки своих кресел, а величественный капельдинер прохаживался в проходах партера в рыжей ливрее и за ним волочилась лента оборванного подола. Давали оперу «Гибель Фауста», и среди певцов, одаренных природой чудными голосами, появлялись ужасные балерины, подвешенные на проволоках, и возбуждали восторг толпы. Гулять по бульварам и улицам Рима не доставляет большого удовольствия, мальчишки и мелкие продавцы не дают покоя своими постоянными выкриками «уна лира» за продажу какой-нибудь ерунды или даже просто за то, чтобы они отвязались и не приставали. Все селения, через которые мы проезжали, увешены бельем и макаронами, висящими так низко, что собачки легко до них достают поднятыми ножками. Но надо отдать и должное: хорошо приготовленные макароны и круглая бутыль кьянти заставляют забывать самые изысканные блюда.

Далее шла Вена с ее роскошными отелями, с ваннами, кучей чистого белья и ресторанами, где ростбиф и сосиски возведены в культ. Я по московскому обыкновению стал снабжать многочисленных служителей и метрдотелей чаевыми, но главный метрдотель принес мне все розданные деньги обратно и оставил у себя на всех только десять процентов со счета.

В Варшаве мы увидели первый снег и в конце декабря вернулись домой в Москву. В это время мы жили уже в собственном небольшом доме по Денисовскому переулку во втором этаже, а нижний цокольный занимали родственники моей жены.

Летом семья уезжала на дачу, куда я имел возможность приезжать только на субботу и воскресенье. После Соколово под Химками мы переехали на дачу в имение Овчинникова Воскресенское – в десяти верстах отвратительной дороги от станции Бутово по Курской железной дороге. В имении был большой пруд с массой лещей, я ловил их на удочку и попадались экземпляры весом до трех фунтов. В нескольких верстах было имение мануфактуриста Васильева, в то время он строил себе новый дом и облицовывал его местным известняком. Теперь этот дом в готическом стиле занят под дом отдыха ВЦИК, а в имении Овчинникова устроен совхоз. Прожив на этой даче три лета (все они были очень дождливыми), мы переехали на одну из немногих дач в имении Бородино, которое было в семи верстах от города Подольска. Дорога шла по хорошему шоссе мимо известной усадьбы Бахрушиных – Ильинское и мимо имения Голицына – Дубровицы. Ильинское много лет тому назад принадлежало московскому губернатору Закревскому, и как-то раз, забравшись в глухой угол подвалов дома, молодежь набрела на скелет, прикованный к стене. В большом доме с двумя крыльями было сто комнат и домашние церковь и театр.

Из всех окрестностей Москвы мне больше всего нравилось Бородино с его лесами, полными грибов, чудной рекой Мочей с притоками, где так интересно было ловить рыбу, и с его спокойствием и тишиной, при которых можно было совершать длиннейшие прогулки, почти никого не встречая. Дача наша даже не была огорожена забором, и мы спали с открытыми окнами.

Летом 1914 года мы на даче узнали об объявлении войны, и так сжалось и заболело сердце в предчувствии ужасных бедствий и последствий этого человеческого безумия. Вскоре меня призвали как бывшего военного инженера, и в последний раз я приехал на дачу уже в военной форме. Ввиду моей специальности меня оставили в Москве для достройки здания Брянского вокзала впредь до особых распоряжений главного штаба. Я продолжал свои работы при постоянной убыли рабочих, которых одного за другим отсылали на фронт для пополнения ужасных потерь в войсках. В то же время я получал постоянные поручения по осмотру строящихся бараков, эвакуационных пунктов и госпиталей, в одном из которых я заразился круппозным воспалением легких и в феврале 1915 года слег в постель. Ухаживающая за мной жена заразилась от меня той же болезнью, ее слабое сердце не выдержало высокой температуры, и через месяц она скончалась, когда я лежал еще в беспамятном состоянии.

1915–1931

Глава одиннадцатая