Вокруг света с «Зарей»

Тропинка бежит в гору между стройными стволами кокосовых пальм и развесистыми хлебными деревьями. В их душной тени прячутся кусты какао. Темно-зеленые, розоватые и багровые листья мерцают глянцем. Огромные разноцветные плоды кажутся неестественными на коротенькой тоненькой плодоножке. И уж совсем странно выглядит переползающая через тропу плеть обыкновенной тыквы с желтым сочным цветком и лопушистыми листьями. Наш проводник пружинистой, легкой походкой идет впереди. На развилке тропы он останавливается, поджидая нас, а потом снова уходит вперед, и оттуда доносится только шелест его «биг найфа», которым он рубит ветки. Мы не знаем, как зовут нашего проводника. При знакомстве он назвал свое имя, но оно состояло из сплошных гласных звуков, нечто вроде Алиэа-тоаэ. Запомнить было невозможно. Но наших имен самоанец тоже не смог ни произнести, ни запомнить. Это слегка утешило наше самолюбие.

Тропа подымалась все выше и выше. И вид, открывавшийся в просвете кокосовых стволов, был необычайно красив. Но нам некогда было глядеть по сторонам. Мы с трудом вытаскивали ноги. Дожди и острые копытца полудиких поросят превратили тропу, по которой мы шли, в невообразимое месиво.

Неожиданно перед нами открылась поляна, поросшая высокой жесткой травой вроде нашей осоки. Мы остановились. Наш проводник вынул из-за пояса бутылку с деревянной пробкой.

— Самоанское вино, — сказал он. Мы отхлебнули по глотку напитка, который напоминал чем-то домашнюю бражку, и присели передохнуть. Самоанец ушел в заросли и скоро вернулся с пучком длинных прямых прутьев. Он срубил еще ветку потолще, затесал ее и вбил в землю. Потом он содрал с прутьев кору и ловко сплел из лыка путы, надел их на ноги и, ухватившись за ствол пальмы руками, подтянулся. Он двигался по стволу так быстро и легко, что со стороны казалось, будто он прыгает. Добравшись до кроны, самоанец стал бросать вниз огромные кокосовые орехи. Спустившись, он срубил с них верхушки и подал нам. Мы напились кокосового молока.

— Наверху нет воды, — сказал самоанец, — Эти мы возьмем с собой.

Он подобрал оставшиеся орехи, быстро счистил толстую волокнистую оболочку, а ядра связал лыком.

Тропа снова побежала вверх, и острая трава колола подбородок и лезла за шиворот. Я уже не смотрел под ноги. Все равно ничего не было видно. Я только слышал, как где-то внизу жалобно чавкают мои парадные ботинки, а сзади отрывисто клацает «Зоркий» дока.

Мне кажется, что мы идем целую вечность. Солнце палит нещадно, и земля обволакивается душной томящей испариной. Наши рубашки промокли насквозь. Вода течет с лица за шиворот, где и без того не сухо. Воздух одуряюще пахнет распаренной травой. Голос нашего проводника слышен где-то далеко впереди. Мы миновали расчищенный от зарослей участок с молодыми побегами кокосовых пальм и уперлись в темную стену первобытного леса.

— Это первая вершина, — говорит самоанец и протягивает нам орехи со срубленными верхушками. Напившись кокосового молока, мы сели отдохнуть, оттягивая момент, когда нужно будет войти в темную гущу первозданного леса.

В кустах раздался гортанный крик. Наш проводник сразу же ответил.

Через минуту на тропе показалось трое мальчишек. Один лет восьми и двое постарше — лет по тринадцати. У одного из них волосы курчавые, у другого гладкие.

— Вы идете к Стивенсону? — спросил курчавый мальчик.

— Да.

— Мы тоже.

Познакомились и тут же забыли трудные имена друг друга. Только у младшего было простое имя — Чико.

На Амазонке говорят, что попавший в джунгли радуется два раза: первый раз, когда входит в них, второй — когда благополучно выбирается оттуда. У меня замирало сердце, когда мы вошли в лес. Огромные деревья сплетались где-то над головой в сплошной шатер. Мы не видели ни их крон, ни ветвей, только длинные бороды каких-то растений-эпифитов да жилистые веревки лиан, переплетающихся с подлеском. Луч солнца, прорвавшись сквозь зелень, оставлял в этом распаренном сумраке светлый след, как в темной комнате. Вдруг у самого лица ты обнаруживаешь спустившийся сверху на ниточке-стебельке огромный пунцовый цветок. Нитки не видно. И он, как ароматная бабочка, парит в воздухе. Где-то сверху раздаются крики неведомых нам птиц.

Тропы давно нет. Она боязливо отступила перед лесом еще у самой опушки. Самоанец безостановочно рубит лианы, прокладывая путь. Он уже весь мокрый от пота, и его смуглая мускулистая спина лоснится в сумраке. Мы отвоевываем у леса метр за метром. Ноги скользят по сочной хвощевидной траве, одевшей глыбы камней плотным ковром. Ноги проваливаются в щели между камнями. 14 как только мы проходим, лес снова смыкается за нами, не оставляя следа. А сверху сыплются нудные теплые капли воды.

Мы выбираемся на гребень. Далеко внизу виднеются два ровных ряда соломенных крыш католического колледжа. Оттуда доносятся звон колокола и гулкая сложная дробь деревянного барабана. Над колледжем кружится стая рыжих птиц. Они как-то странно взмахивают крыльями. Крылья сходятся треугольником к хвосту.

— Летающие лисицы, — сказал курчавый мальчик.