Волчья ягода

– Проходите, односельчане дорогие, – Фимка с чрезмерным радушием встречал нежданных гостей и улыбался, словно кто-то сторонний вынуждал, растягивал непослушные губы.

– Ты воды напиться с дороги дай, – попросил Георгий Заяц. – Стар я уже для дальних поездок и дорожной маеты.

– Окромя воды и нет ничего для гостей. Маша, воды налей.

Из-за печи выскользнула девка пермяцкого рода. Ладное лицо, широкий, чуть вздернутый нос, темно-русые волосы – похожа с первого взгляда на русскую девку, да наряд чудной. Рубаха белая с запутанным узорочьем; передник клетчатый, желто-красный. Тонкую талию охватывала плетеная опояска с бляхами и медными монетками. Маленькие ножки в лаптях казались детскими.

Не поднимала девка глаз на гостей, теребила передник, словно провинилась чем-то перед ними. Подала ковш с холодной, словно ключевой водой, кивнула Фимке и выбежала прочь из избы.

– А что за девка-то, сынок? – не сдержалась Фекла.

– Машка-пермячка, в сиротах у соседей живет.

– А к тебе чего она ходит?

– Сварить, постирать, порядок навести – я сам, что ль, буду, как баба, углы выскребать? Ты, мать, приехала, теперь заживем без всяких девок, – Фимка чистил зубы еловой палочкой и улыбался гостям.

Фекла погладила по голове ненаглядного сына, но Фимка отмахнулся от докучливой ласки. Аксинья завидовала его хладнокровию: знал ведь, чертяка, зачем гости пожаловали, а ни раздражения, ни страха на ясном челе. Словно собирается песни петь да пиво пить.

– Так жена тебе нужна, Ефим, – вступил в разговор Георгий Заяц. Разговор повернулся нужным боком, и он сразу сказал заготовленные слова.

– Взял жену – забудь тишину. Я и без захребетницы хорошо живу. На что мне она?

– Срамное дело у тебя творится. Ефим, побойся Бога, – отец Евод обрушился на молодого мужика звучным своим голосом и мощью пастыря.

– Девка по хозяйству мне помощница, греха меж нами нет. Иль ты, батюшка, свечу держал?

Отец Евод смешался. Фимка молодец непростой: зубоскал, хитрый, напористый, с таким разговор вести – не по речке гладкой плыть.

– Все, Ефим, хватит закоулками ходить. Знаю я… знаем мы, что ты Нюрку мою… – Георгий споткнулся, – сам знаешь.

– А подтвердишь чем? Что у вас, кроме слов? Знаю да знаем – не убедил ты меня.

– Видели вас, – сказала Аксинья и громко сглотнула слюну. Главное, губу не закусывать – молодец Степан Строганов, предупредил ее, что во лжи выдает себя неосторожным движением.

– А кто видел-то? Ты? Он? Или поп? – Фимка стоял посреди избы, и от насмешливости и спокойствия его не осталось и следа.

– Кто видел, тот мне рассказал. Хочешь, приведу да поведает всю правду. – Аксинья и не ведала, кто подтвердит грех меж Нюрой и Ефимом. – Да только надо ли?

– Надо, как без свидетелей-то? – Ефим смотрел на Аксинью так, словно удивлен был разгоревшимся меж ним и знахаркой спором.

– А слыхал ты, где голову Никашки Молодцова нашли? – Тошка встрял в разговор и глядел на Ефима голодным зверем.

– Тошка, не лезь в разговор, – обсек его речь Георгий, точно не мужика – мальчонку оборвал.

– Сыночек, Нюру мы всю жизнь знаем, – Фекла дождалась, пока разговор накалился добела, и промолвила весомое. – Отец ее – человек добрый, достаточный, ты не спорь. Я тебе материнское благословение даю.

– А не согласишься, со мной дело иметь будешь, – Тошка подошел к Фимке и уставился на него, точно пес, что вызывает вожака на драку.

– Да, испугался я слабака, – усмехнулся тот.

Сейчас, когда стояли они рядом, видна была разница: Фимка крепкий, с широкими плечами, бычьей шеей – воин, прошедший многие битвы. И Тошка, юнец пред ним, выше на полголовы, стройный и узкий в плечах. Аксинья прикинула, что разницы меж ними лет десять, не меньше.

– А ты испугайся, Рыжий. На улицу, во двор, пошли… Да узнаешь, чего я стою.

– Не положено мне в пыли кувыркаться. Ямской старшина строжит, жалованье мне урежет – на что мне морока лишняя?

– Боишься, значит. Давай здесь!

– Угомонитесь оба! Тошка, сядь, – приказал Георгий.

– Да так бы и расквасил наглую рожу. Я-а-а-амщик, – протянул Тошка.

– Фекла, ты сыну своему расскажи, – ярился Георгий Заяц. – Я стыда не побоюсь и митрополиту жалобу напишу. Пусть приказные люди разбираются с Фимкой твоим.

Он нашел ту угрозу, что можно было сказать прилюдно. Но Фекла знала и Тошка, видно, что-то пронюхал, что запасены у Георгия речи пострашнее.

– Сыночка мой славный, поговорим вдвоем. Есть у тебя клеть али сени? – заискивала мать.

Фимка махнул рукой: мол, давай. Они ушли в клетушку, что примыкала к левому боку избы: оттуда доносился ласковый, точно весенняя трава, голос Феклы и резкие ругательства Ефима. «Рыжая», «блуд», «напраслина» – много дурных слов сыпалось через щели в бревнах на незваных гостей. Георгий кашлял в руку, борода его расстроенно тряслась, а глаза становились печальными, словно у старого пса. Тошка кипятился и шептал проклятия:

– Сдохнуть бы ему да в луже с гнилой водицей лежать.

– Ты угомонись, парень, – сказал отец Евод. – В чужих разговорах много шелухи, ты зерен жди.