Волчица и Охотник

Нандор вырывается вперёд. В вечернем свете его лицо сияет, и огни факелов поблёскивают, отражаясь на щеках. Он подходит ко мне, и Йозефа тихонько ахает от страха, отступая. Я держу себя в руках, хотя сердце заходится в бешеном стуке. Когда Нандор наконец останавливается, наши носы буквально в волоске друг от друга. Я вижу крохотную несовершенную родинку у него над левой бровью.

– Ивике, – говорит он. – Какое ужасное разочарование. В тебе почти не осталось и следа язычницы. Какое разочарование для моего отца… он хотел себе яростную волчицу, а получил раболепную йехульскую псину.

Он хочет, чтобы его слова оставили во мне глубокие раны, достаточно глубокие, чтобы заставить меня испугаться или же взорваться от ярости, как волк со стрелой в заду. Боль делает животных злыми, но теперь я должна быть больше, чем просто животное. Толпа гудит в обузданной ярости за его спиной – так много лиц, пустых от отвращения. В основном это крестьяне с посеревшими лицами, горстка Охотников и даже несколько дворян в сверкающих драгоценностями доломанах. Из толпы вырисовывается знакомое лицо: граф Ремини, чьи маленькие, как у хорька, глазки сузились, словно лезвие ножа.

– Волчица или Йехули, я знаю, что делать с мятежными бастардами, – говорю я, хотя мой голос звучит не так уверенно, как мне бы хотелось. – Я знаю, что сковывает тебя сейчас, Нандор. Ты хочешь быть королём-патрифидом патрифидской страны, но по закону патрифидов корона достаётся первенцу. Законно рождённому.

Ожидаю, что Нандор вздрогнет, хоть чуть-чуть, но он на меня почти не смотрит. Его взгляд поднимается над моим плечом, останавливается на Жигмонде. Моё сердце замирает.

– Так и есть, – отвечает Нандор, переводя взгляд обратно на меня. – Покуда первенец жив. И ты, и твой народ можете пользоваться защитой моего отца на данный момент. Но слово одного человека, пусть даже короля, не может устоять перед волей целого города.

Не сразу, но я сумела распутать тройную цепочку его угрозы, и моё нутро сжимается от ужаса. Он хочет забрать жизнь Гашпара, а не их отца? Он собирается изгнать Йехули сам, в одиночку, со своей группой неверных Охотников? А потом – поведёт их на Кехси?

Мои четыре пальца сжимаются в кулак. Мне рассказывали о силе Нандора, но я никогда её не видела. Я слышала, как он зачаровывает толпу своим голосом, но голоса можно заглушить. Инстинктивная ненависть пронзает меня, и я почти хватаю его за горло.

Останавливаю себя прежде, чем успеваю поднять руку. Это точно навлечёт беду на Жигмонда, на Йозефу, на Батъю и всех Йехули за моей спиной. Сколько я поносила Гашпара за его раболепное молчание, сколько боролась с жестокостью Котолин, но сейчас я не восстаю против Нандора. Я позволяю его словам упасть на мои плечи, словно хрупким зимним листьям. Он вырывает чашу с вином из моей руки, осушает её, и алый окрашивает уголки его губ. Затем он разбивает ее о брусчатку, разворачивается и уводит свою толпу.

Глава девятнадцатая

У лица пустеет спустя какие-то мгновения после ухода Нандора. Еда сметается со всех праздничных столов. Детей загоняют домой, успокаивая материнскими поцелуями. Всё, что осталось, – это красные пятна на брусчатке и осколки моей чаши. Сумерки перешли в ночь, и прохладный воздух щипает мои щёки и нос, пока я помогаю Батъе и Йозефе переносить их подносы через порог. Жигмонд следует за нами.

Когда дверь закрывается, Батъя падает в кресло. Йозефа молча вытирает лоб. А Жигмонд садится за стол, сложив перед собой руки, устремив вдаль невидящий взгляд. Гулкое молчание громче, чем церковные колокола Кирай Сека.

– Что вы будете делать? – наконец спрашиваю я, больше не в силах выдерживать тишину. Мой голос сдаёт, похожий на писк лесной мыши.

– То же, что делали всегда. – Батъя потирает подбородок. – Больше делать нечего. Мы сталкивались с угрозами и похуже. Особенно плохо стало в последние годы, из-за войны, но как только мерзанцев снова оттеснят от границы, Нандор обуздает свой нрав.

– Дело не только в Нандоре, – мягко замечает Жигмонд. – Там было около сотни крестьян, а также Охотники и дворяне. Является ли Нандор устами для их молитв или ответом на эти молитвы?

Я не знаю, что ответить. Если огонь сжигает твою хижину дотла, будешь ли ты винить того, кто растопил твой очаг, или бога, который сделал зиму холодной?

– Да, и всё же мы переживали худшее, – повторяет Батъя, но я вижу, как её взгляд мечется между моим отцом и дверью. – Мы должны держаться тихо, пока всё не пройдёт как всегда.

Как и король Янош, который, я думаю, пытался залатать дыры в разбитом корабле. В этом проблема патрифидов – они заботятся о своём наследии больше, чем о своей жизни. Король позволил бы Кехси сгореть дотла, позволил бы моему отцу истекать кровью, позволил бы умереть даже самому себе, лишь бы его статуя была выточена из золота. Лишь бы он тоже смог остаться в том дворе тонкой косточкой пальца, прядью волос или побелевшим глазом.