Волчица и Охотник

– Конечно нет, – отвечает он. – В её рассказе Вильмёттен молился Принцепатрию об оружии, с помощью которого можно победить всех врагов-язычников Ригорзага и всех неверующих в мире. И тогда Крёстный Жизни даровал ему нерушимый клинок, который загорался, если поднять его к свету солнца.

В тот миг мне хочется сказать ему, что так неправильно, что Вильмёттен был нашим героем, а не их. Но я вспоминаю о графах в медвежьих плащах и мантиях с перьями и о короле в короне из ногтей. Истории нельзя копить, как золото, что бы там ни говорила Вираг. Ничто не мешает никому брать понравившиеся фрагменты и изменять или стирать остальные – как палец, размазывающий чернила. Как крики, заглушающие звук имени злобного вельможи.

Я должна спросить его, как он считает, сумеем ли мы найти турула, достигнем ли цели там, где прежде потерпели неудачу. Но другой вопрос горит в моём горле, как затаённое дыхание.

– Ты помнишь те ночи во льдах? – спрашиваю я. – Когда мы чуть не замёрзли насмерть под беспроглядно-чёрным небом? Ты любил меня тогда или ненавидел?

Кадык Гашпара вздрагивает в темноте.

– Тогда я ненавидел тебя, – отвечает он. – За то, что ты была единственным источником тепла и света на много миль.

– А в Малой Степи? – спрашиваю я. – Когда ты убил Койетана, чтобы спасти меня.

– Должно быть, тогда я тоже тебя ненавидел, – отвечает он. – За то, что заставила меня обменять мою душу на твою жизнь.

Я киваю, но в груди горит. Не уверена, сколько ещё я смогу играть в эту игру, даже если больше всего на свете жажду знать правду. Во всех историях всегда есть три задания, три вопроса, три шанса обречь себя или обмануть смерть, или победить в сделке с богом-трикстером.

– А когда ты вытащил меня из воды? – спрашиваю я. – Когда я провалилась в замёрзшее озеро.

Гашпар сжимает своё запястье, прикрывая ладонью бледный узор шрамов. Тишина парит над нами. На миг невольно задаюсь вопросом, ответит ли он вообще.

– Мне кажется, тогда я любил тебя, – отвечает он. – И ненавидел себя за это.

Его голос подрагивает, как пламя на ветру, то вспыхивая, то снова угасая. Я точно помню тот миг, когда осознала, насколько же он прекрасен, когда мы оба дрожали, мокрые, залитые холодным белым светом. Теперь я чувствую, как тьма изгибается и оборачивается вокруг нас, чёрная, как шаубе Охотника.

– Но ты последовал за мной сюда, – слышу я собственный шёпот. – Какая глупость для благочестивого принца.

Он судорожно вздыхает:

– Ты уже много раз делала из меня дурака.

Неосознанно мне хочется рассмеяться. Вся его глупость – в верности и смирении, в его упрямых добродетелях и крепких благородных обещаниях. Хотела бы я сказать о себе то же самое. Я делаю шаг к нему, мой нос оказывается на уровне его подбородка. Поскольку мы уже целовались раньше, я точно знаю, насколько мне пришлось бы придвинуться, чтобы встретиться с его губами, и как они бы разомкнулись, если б я это сделала. И как мне удалось бы выманить из него тихий стон, когда он обнял бы меня за талию. Вместо этого я говорю:

– А сейчас ты любишь меня?

– Да, – говорит он. В этом слове есть что-то от его раздражённого нетерпения принца, словно он пытается удержаться от мрачного взгляда, когда говорит это. А за этим я слышу нежность – ту же нежность, как когда его губы коснулись шрама на моём горле.

– Ты желаешь меня?

Прежде чем мы отправились в подземелья, я вернулась к себе в комнату, чтобы забрать свой волчий плащ и сменить испорченное платье Йозефы на новое – то, которое король повелел сшить для меня. Гашпар тогда повернулся спиной, когда я сняла бледный шёлк, обнажая кожу и грудь перед каменной стеной. Но когда он снова обернулся, я видела, как он покраснел до кончиков ушей и прикусил нижнюю губу до крови.

– Да, – говорит он.

Сглатываю:

– И ты последуешь за мной дальше в холод?

Гашпар вскидывает голову, устремляя взгляд к усыпанному звёздами небу, а потом снова смотрит на меня. Он сглатывает, бронзовая кожа на его горле чуть дрожит в морозном свете.

– Да, – наконец говорит он.

Что-то тёплое разливается по всему моему телу, проникая глубже, в кости и кровь. Это быстрая и яркая вспышка, как радость, внезапная искра на кремне, касающемся трута; это больше похоже на старое дерево, подожжённое летом, когда огонь потихоньку ползёт по сучкам и неровностям почерневшей древесины. Во мне чуть поднимается моё собственное раздражённое нетерпение.

– Я не поверю тебе, – говорю я, – пока ты не преклонишь колени.

Очень медленно Гашпар опускается на землю. Его сапоги оставляют длинные следы на снегу. Он поднимает взгляд на меня, его плечи вздымаются и опускаются в ожидании.

Я делаю ещё один шаг к нему, достаточно близко, чтобы шёлк моего платья касался его щеки. Обхватываю ладонями его лицо, и мой большой палец задевает край повязки на его глазу. Гашпар едва заметно вздрагивает, но не отстраняется.

Его руки тоже блуждают – проскальзывают мне под юбку, пробегают вверх по бёдрам сзади. Пальцы очерчивают сетку шрамов. Я напрягаюсь, и он чувствует это, останавливается, прижимая ладони к моей коже.

– Откуда они у тебя? – тихо спрашивает он.