Волчица и Охотник

– Меня часто наказывали, – говорю я. – За то, что спорила, за то, что убегала. Я была ужасная, грубая, и ты, наверное, подумал бы, что я заслужила большинство этих шрамов.

Он с усилием смеётся, и его смех рассеивается бледным дымом в холодном воздухе.

– Похоже на наказание, которое мог бы придумать патрифид.

Закрываю глаза. Гашпар задирает платье, и я тихо ахаю, когда его губы скользят по внутренней стороне бедра. Волна удовольствия прокатывается по мне, когда его губы скользят всё выше, находя себе место меж ног. Издаю тихий стон, всхлип. Его язык горячо проходит сквозь меня. А потом я падаю на колени рядом с ним, зажимаю ладонями его лицо и жарко целую в губы.

Не прерывая поцелуя, я заставляю его лечь вниз, в снег, и его плащ веером распахивается по замёрзшей земле. Я могу думать лишь о том, как же сильно хочу быть ближе к нему, чтобы он защитил меня от холода, как делал много ночей в Калеве. Он целует мой подбородок, шею. Интересно, думает ли он о своём обете Охотника, когда я оседлала его и его руки скользят под моим платьем, по моей груди. Большим пальцем он касается моего соска, и я издаю стон, не отрываясь от его губ, отчаянно нуждаясь в нём, задыхаясь.

– Ты отречёшься от меня и на этот раз? – спрашиваю я. Мои волосы накрывают нас обоих, словно мягкие ветви ивы. – Оттолкнёшь меня и попросишь больше не говорить об этом, будешь болтать снова и снова, как прикосновение к моему телу очернило твою душу?

Я не ожидала, что во мне снова вспыхнет эта старая боль и что мой голос будет дрожать при каждом слове. Лицо Гашпара искажается печалью.

– Ты убила во мне всё, что ещё оставалось от набожного истово верующего Охотника, – отвечает он. В его голосе сквозит боль. Я представляю, как образ Принцепатрия растворяется в его разуме, словно луна, исчезающая в черноте неба. Он убирает руку с моей груди, сжимает кулак рядом с моим сердцем. – Это – всё, что осталось.

Никто, кроме мамы, никогда не говорил со мной так нежно – даже Вираг в её самые тёплые дни. И уж конечно, никто из мужчин, с которыми я возлежала на берегу реки и которые лишь нашёптывали в темноте заученную лесть. Почему-то теперь мне хочется плакать. Прижимаюсь лбом к его лбу, пока мои пальцы проскальзывают под пояс его штанов.

– Ты ещё молишься?

Он вздрагивает, когда я сжимаю его; в глазу отражается огонь.

– Иногда.

– Тогда помолись обо мне, – говорю я, чувствуя, как тесно в груди. – И о моём отце, и обо всех на Улице Йехули, и обо всех в Кехси тоже.

Это предательство – просить о таком, даже предполагать, что его бог так же реален, как и мои. Но с тех пор, как я покинула Кехси, я увидела столько видов силы и магии, которые раньше даже представить не могла. Я научилась писать буквы, из которых складывается моё имя. Кроме того, худшим предательством было бы целовать Охотника, а я уже сделала и это, и многое другое.

– Помолюсь, – отвечает Гашпар. Его губы вскользь касаются моего виска, и я слышу его тяжёлое дыхание, когда опускаюсь на него. Он запускает пальцы мне в волосы. – Помолюсь.

Когда наступает утро, мои влажные ресницы слиплись от инея. Гашпара рядом нет. Я резко сажусь, скованная страхом, но в следующий миг вижу его – он сидит, склонившись над огнём, в нескольких ярдах от меня. Тонкий слой снега собрался на щетинистой траве, сверкая, как украшенная драгоценностями вуаль патрифидки. Я надеюсь, что второго снегопада оказалось достаточно, чтобы замести наши следы.

Котолин примостилась на остром сером камне; иней покрывает его, словно белёсый лишайник. В одной руке она держит длинный сияющий меч. Его серебристое лезвие – ослепительное зеркало, отражающее весь снег вокруг. Должно быть, она выковала оружие прошлой ночью, завернув в свою ритмичную песнь.

– Что такое? – говорит она, замечая мой взгляд. – Я не собираюсь поручать убийство турула тебе.

Закатываю глаза и отворачиваюсь.

– Потому что боги непременно разгневаются на того, кто это сделает, – продолжает Котолин. – Я могу вынести немного ярости Иштена, но ты уже и так наполовину проклята, и я не пожелала бы тебе нести бо́льшее бремя.

Моё тело напрягается, но я не сплёвываю в ответ и не мрачнею. Насколько я могу судить, это – такой её способ выразить доброту.

Пока Гашпар поит и седлает лошадей, я ломаю большую палку с искалеченного дерева и натачиваю один из её концов. Затем нахожу чистый участок снега и начинаю выписывать на нём буквы. Начинаю со своего имени, и узнавание пропитывает меня до костей, как хорошее вино. Затем пробую ещё рийарский. Я никогда не видела большинство слов, но могу сопоставить звуки с буквами. Котолин наблюдает за мной с холодным сдержанным интересом, но Гашпар подходит и смотрит на слова мне через плечо.

– Это тебя отец научил? – спрашивает он.

Киваю. Сосредоточившись, выцарапываю его имя на снегу. Г-А-Ш-П-А-Р. Кажется, я правильно написала.

Гашпар улыбается, закусывая губу.

– Ты пишешь почти так же хорошо, как мой младший брат.

С силой толкаю его локтем в бок.