Волчица и Охотник

Как же ему удалось проглотить всё это и не погибнуть от яда? Когда слова мерзанского языка сталкивались внутри его со своими рийарскими собратьями, как же его не ранила их игра на мечах? Я так долго считала свою смешанную кровь проклятием, винила её за отсутствие магии Иштена. Но, глядя сейчас на Гашпара, дарующего милосердие своему брату-предателю, я думаю, что кровь не может быть ни благословением, ни проклятием. Она может просто быть.

Ветер уносит в воздух белые лепестки. Вдалеке слышен звон клинков, скрежет металла. Гашпар держит свой меч ровно, и его рука не дрогнула; на горле Нандора подрагивает жилка. На мгновение мне кажется, что он согласится.

И в следующий миг его губы размыкаются, и с них срывается молитва.

Меч Гашпара – меч Святого Иштвана – разбивается, словно витраж. В тот же миг в руке Нандора сверкает маленький кинжал. Животная часть меня поддается ужасу. Эта вспышка злой и неосознанной силы заставляет меня наложить стрелу, натянуть тетиву, но, прежде чем я успеваю выстрелить, Нандор хватает Гашпара здоровой рукой и прижимает к его горлу кинжал.

– Я предупреждал тебя, волчица, – говорит он. Каждое слово – шлейф морозного дыхания на щеке его брата. – Я предупреждал тебя, что убить меня будет не так-то просто.

Тетива лука натянута; я встречаюсь взглядом с Гашпаром. И если прежде моя любовь сковывала меня, заставляя барахтаться в безнадёжной слабости – теперь она облачает меня в железный доспех. Нандор оставляет на шее брата кровавую полосу, и его язык изгибается в зарождающейся форме очередной молитвы.

Эта сила была у меня всегда, я заслужила её, и её было не отнять у меня ни одному капризному божеству. Дерево шероховатое под ладонью, оперение стрелы задевает щёку. Неважно, чьи сказания поют в моей крови.

Я позволяю пальцам соскользнуть с тетивы. Моя стрела летит, рассекая воздух быстро, как взмах крыла, и вонзается в горло Нандора.

Он кашляет. Задыхается. Кровь набухает на его губах, пузырится вместо молитвы. Отпустив Гашпара, он падает на колени, хватаясь за собственную шею, когда в ране собирается кровь. Гашпар, спотыкаясь, приближается ко мне, и мы оба наблюдаем, как Нандор испускает последние бессловесные вздохи. Ярко-рубиновые капли окаймляют его ключицу, словно сосульки на карнизе. Я вспоминаю ощипанного сокола, жалобно кричащего, хлопающего крыльями, когда он умирал в своей золочёной клетке, и мне приятно осознавать, что Нандор не получит достойную возможность сказать последнее слово.

Когда Нандор наконец падает, его глаза затуманены, как два осколка морского стекла, а рот и подбородок окрашены красно-чёрной кровью.

Плечи Гашпара вздымаются и опускаются в тишине, а я кладу лук на землю. Он начинает что-то говорить, но я хватаю его за ворот шаубе, и он замолкает.

– Не надо, – прошу я. – Король не должен начинать своё правление с очернённой совестью. Моя душа вполне довольна тем, что несёт это бремя вместо него.

Он испускает вдох, похожий на смех, хотя в этом звуке есть своеобразная скорбь. Во мне тоже нарастает ощущение чего-то утраченного. Туманное будущее откуда-то из мечты, где он пишет стихи в уединённой безопасности своего отшельнического скита в Фолькстате, а я – либо его судомойка, либо его невеста.

– Если ради кого-то я и обреку на гибель свою душу, – говорит Гашпар, – то только ради тебя.

Эхом вторю его смеху, и он нежно целует меня в губы. Через мгновение двор наполняется выжившими – хромающими Охотниками и ранеными волчицами, а также любопытными крестьянами, которые осмелились заглянуть через развалины. Когда-нибудь архивариус поставит книгу об осаде Кирай Сека на полку дворцовой библиотеки, и в ней будут задокументированы потерянные жизни, завоёванные земли, подписанные договоры и перерисованные карты. Но в том фолианте ничего не будет сказано об этом: как волчица и Охотник обнимают друг друга на пропитанных кровью руинах сражения, и облака над ними расходятся, выпуская выпотрошенный свет.

Эпилог

В лесу сегодня неспокойно – посмеиваются вязы, тихо, заунывно ропочут ивы, и, конечно, тревожно перешёптываются наши трусливые тополя. Я пробираюсь через рощу, стараясь не споткнуться о бугристые сплетения их корней, и кладу руку на ствол дуба, чтобы ощутить его сердцебиение. Моё собственное сердце трепещет, словно готово вот-вот выпрыгнуть.

Вернувшись в Кехси, я вижу длинные столы, выдвинутые наружу, накрытые красными скатертями, заваленные корнеплодами и картошкой размером с кулак. Там лежит и съедобная гирлянда из сырой моркови и жемчужного лука, а запах гуляша поднимается, словно клубы дыма. Наклоняюсь над котлом, в котором кипят листья щавеля и варёные яйца, и прислушиваюсь к шипению горячего теста. Уксусный запах маринованной капусты приводит меня к хижине Вираг, где она устроила собрание у своего очага, на котором присутствуют почти все дети селения.