Волчонок

Упавший спиною на каменистую россыпь, лендовец уже начал подниматься для новой атаки, но вдруг повалился обратно и, царапая скрюченными пальцами грудь, начал биться в жестоких корчах, а из его перекошенного ужасом рта потекла пена. Тот, кого я принимал за Ламерта, не стал добивать Ариена, а, тряхнув головою, решительно ступил в каменный круг, меняясь прямо на глазах: он заметно вырос, его плечи расправились и расширились, серый хвост рассыпался по плечам густыми, рыжими прядями, а узор истаял с лица так же, как и шрам!.. Я, теряя последнюю опору впереполнившимся горячечным бредом мире, прошептал нечто бессвязное, а Демер, оторвав от меня утробно ворчащего Ирни, сжал его плечи так, что сотник со стоном рухнул на колени.

- Будет тебе сейчас колдовство, лендовец! - черты князя исказились до неузнаваемости, и он, скривив губы в недоброй усмешке, рванул с лица сотника бинты. Ирни дико, по-звериному взвыл, в отчаянии вытягивая перед собою руки, и я, всё больше и больше сливаясь с камнем и мертвея, увидел, что под повязкой у сотника было уже не лицо, а спёкшееся, бурое месиво, посреди которого тяжело ворочались два страшных, налитых кровью глаза!

- Ты поднял руку на моего сына! -- пальцы Демера глубоко впились в обожжённую, гниющую плоть и из раздавленных глаз Ирни брызнула кровь. Сотник, корчась в жестокой агонии, зашёлся непрерывным, мучительным криком, а на меня пошла волна могучего, бушующего нечто -- силясь устоять перед этой новой напастью, я попытался замкнуться от любых ощущений, став для них тёмным и непроницаемым, но меня тут же пронзили острые иглы боли.

-- Вбирай всё в себя, Виго! -- зазвучал в моей голове княжеский голос, -- Смелее!

Нечто уже бурлило вокруг меня, захлёстывая миллионами отзвуков и ощущений. Не найдя иного выхода, я последовал данному Демером указанию, но уже в следующий миг, приняв в себя кипящий, бушующий силами поток, начал извиваться и биться в путах, крича так же отчаянно, как и Ирни! Впущенная лава, распавшись на мириады огненных потоков, заструилась по моим жилам, опаляя и выжигая их до основания, и вскоре я сам загорелся, вспыхнув нестерпимо-жгучей, раскалённой искрой! По монолиту прошла гудящая дрожь: теперь он отделялся от меня и отступал, пытаясь как можно быстрее разорвать возникшую между нами связь, а потом внутри него что-то затрещало, и пульсация камня прекратилась -- огромное сердце, гулко ударив в последний раз, остановилось!

-- Вот и всё! -- князь, полыхнув глазами, оскалился и, сжав голову Ирни у висков, раздавил её, точно гнилое яблоко!.. А потом Демер медленно убрал руки, и тело лендовца тяжело завалилось на бок...

Мир вокруг меня раскачивался и плыл, кружась в сотнях водоворотов. Я судорожно сглотнул, подавляя подкативший к горлу комок, и вновь попытался осмотреться. Вызванные Ирни сумерки истаяли без следа, и теперь каменистые осыпи вновь освещало яркое солнце, а небо над нами было голубым и безмятежным, но три мертвых тела и всё ещё идущий клубами из плошек дым молча свидетельствовали о том, что всё, произошедшее у монолита, было не очередным обманным видением леса, а самой, что ни на есть правдивой явью!

-- Не раскисай, волчонок! -- Демер стал распутывать сложные и тугие узлы, заодно пытаясь что-то мне втолковать, но я, не слушая его, закусил дрожащие губы и, низко опустив голову, закрыл глаза...

От последовавших за этим событием дней в моей памяти остались лишь смутные, искажённые лихорадочным маревом, видения. Я считал, что война по-прежнему идёт своим чередом, и нам с отцами вновь предстоит какой-то дальний переход, а ещё меня почему-то совершенно не удивляло то, что в седле меня везёт погибший под Рюнвальдом Эйк! Меня не пугали ни его глубоко запавшие, неподвижные глаза, ни заскорузлая от крови куртка, но если его рука вдруг теряла свою природную смуглость, внезапно обращаясь в сильную, узкую кисть, я, дрожа от привидевшегося, закрывал глаза и молча прижимался к отцу, а затем, убаюканный мерной поступью коня, забывался в тяжёлом, лишённом видений сне...

Но, приносящее мне хоть какое-то успокоение, забытьё чаще всего оканчивалось вместе с дневным переходом, и вечерами, на привалах мне вновь становилось худо: то висящий над огнём котелок обращался в чёрный, объятый пламенем череп, то нечаянно пролитая вода начинала растекаться по попоне кровавым пятном, а откуда-то из темноты выходил одноглазый "Ястреб". Не обращая внимания ни на меня, ни на до сих пор снующих по нему муравьёв, он садился поближе к костру и вытягивал над огнём руки с непомерно разросшимися, загнутыми, точно у хищной птицы ногтями!..