Воля вольная

Те далекие московские люди, взявшие на себя так много, даже не догадываясь о существовании какого-то дядь Саши, хотели, чтобы он на них работал. Чтобы Поваренок с его четырьмя детьми браконьерил...

Какая старая, какая бесчестная фигня...

9

Генка поднимался в зимовье на Эльгыне. Капканы открывал по путику. Две недели почти прошли, как он заехал, многое уже было налажено, только этот верхний участок оставался нетронутым.

Потемну еще выехал. Здесь наверху снег по ключам был глубокий, и приходилось отстегивать нарты и торить дорогу на пустом «Буране». Потом за нартами возвращался. В них лежало оленье мясо, мешок с приманкой, бензопила, пластиковые канистры с бензином, мелочовка кое-какая. Все шло неплохо, два десятка зверьков из-под собак добыл. Он торопился обустроить эту последнюю верхнюю избушку и плотно заняться с собаками — соболя было нормально.

Только к трем часам добрался. Уставший, как пес: путик в двух местах был прилично завален деревьями — пришлось попилить. Отцепил нарты, укатал снегоходом наметы возле избушки, спуск к ключу за водой и наконец заглушил двигатель. Шапку снял, вытирая пот и прислушиваясь к тишине. К вечеру ветер совсем стих. Снег шелестел, падая, и в ушах звенело после «Бурана». Генке нравилось это место. Все остальные его избушки стояли по ключам и речкам, впадающим в Юхту, и везде взгляд упирался в высокий противоположный берег или просто в тайгу. Все места были неплохими и уютными, здесь же был простор. Прямо от зимовья далеко вниз просматривались оба лесных борта кобяковского Эльгына. Влево за каменистым, заросшим стланиками водоразделом были верховья Генкиной Юхты, а направо, на запад, тоже за невысоким перевалом начиналась уже якутская сторона с ее тундровыми плоскотинами, и Генке казалось, что он видит и их.

Здесь сходились границы трех участков: Генкиного, Саши Лепехина, а теперь, получается, Москвича и Степана Кобякова. У Кобякова своя избушка стояла километрах в семи вниз по Эльгыну, а это зимовье было их с Сашкой. Случалось, вместе тут ночевали, договаривались по рации, но чаще врозь, охота есть охота, писали друг другу записки: «Был тогда-то, ночевал, ушел туда-то». Лепехин любил прибавить какой-нибудь стишок про тайгу или охоту. Генке нравилось.

Он заносил в избушку вещи, вспоминал, жалея Сашку, и думал, что жизнь взяла и сделала ему такую странную замену. Сашка был хороший, свой мужик. Москвич в этом году еще не был. Дверь открыта и подперта колом, снегу намело внутрь. Печки не было. Генка огляделся, обошел вокруг, печка-полубочка лежала под бугром в кустах, с одного бока засыпанная снегом. Медведь скатил и там, видно, исследовал. Генка, матерясь довольно — печка была целая, — вытряхнул из нее таежный мусор и, взвалив на плечо и поскрипывая болтающейся дверцей, полез в горку. Генка никогда не злился на это дело — по одним тропам ходили с косолапым. Один — всю зиму, другой — все лето. Весной мишка мимо не пройдет, разберется по-хозяйски, проверит обязательно. Поэтому и постель и окно — все подвешивалось под крышу. Он достал топорик из буранова сиденья, выправил свернутую набок дверцу печки, стук под снегопадом был глухим, недалеко разносился, поставил ее на место в углу зимовья и насадил трубу. Дрова тоже были разбросаны, мышей, что ли, под ними причуял косолапый, Генка набил печку поленьями, подложил бересты, разжег и полез под крышу за постелью.

Уже совсем стемнело, когда он все поделал, мясо и рыбу залабазил, прибрался, отогревшуюся медвежью копанину разровнял топором, поменял в рации питание. Он зажег лампу, подвесил и разложил по полкам продукты, и сняв с огня булькающее собачье варево из рыбы и овсянки, вынес на улицу. Айка вертелась возле ног и задирала верхнюю губу в сторону Чингиза. Тот спокойно стоял в стороне, хорошо зная, что мисок все равно будет две. Генка посветил фонариком на градусник, минус семнадцать было, снег в лучах только казался густым. Стихает, понял он и довольный зашел в зимовье.

Достал из мешка с приманкой замерзшего скрюченного глухаря и пару куропаток, добытых по дороге, топором искрошил птиц на куски и сложил в полиэтиленовые пакеты. Развесил все за печкой. Обнюхал пакет с рябчиками, которых еще на базе начал квасить, но хорошего запаха пока не было. Генка снял миску с разогревшимся супом, отрезал кусок неотмерзшего еще, вязкого хлеба и сел есть. Рацию включил. Подстроил.

Рация была Сашкина. Раньше и у Генки было три штуки — на базе и еще в двух зимовьях, но потом — оказия случилась — купил себе телефон спутниковый и рацию оставил только на базе. На всякий случай. Рации работали так себе, ломались, да и добраться еще до нее надо, случись что. Телефон же всегда был с ним.

Рация подвывала, булькала и свистела, «Тунгус» — Вовка Смолин — разговаривал с «Гамызой» — с Витькой Сабашниковым по кличке «Гамыза». Закадычные были дружки и соседи, каждый день связывались и не раз за охоту бегали друг к дружке в гости: участки у них были рядом.