Воля вольная

Вскоре на другом ключе Генка понял, что Кобяк все-таки сюда добрался: на лесине, упавшей через речушку, стоял капкан. Генка привстал, не без ревности разглядывая, как ловко подвязано полрябчика к концу толстого сука — путь к нему вел только через ловушку. На дереве по снегу — припорошенные следы человека. Дня три-четыре, прикинул Генка. Это было плохо. В следующий раз Кобяк мог появиться здесь нескоро.

Генка заглушился. Тихо стало. Он сидел, напряженно глядел вперед и понимал, что дальше ехать бессмысленно, что надо писать записку, вешать рядом с капканом и возвращаться. Генка недовольно тер зарастающую ссадину на кулаке, размышляя, как поступить. Он не любил, когда поселковая жизнь вмешивалась в охоту, у него и Верка была к этому приучена, и рацию он включал только по нужде, а тут... Верка, явно чего-то недоговаривая, так и сказала: «Тихий сам заезжал, просил найти». Он не понимал происходящего, но чувствовал, что для Степана могло быть важно, что его ищет Тихий. Завелся и поехал дальше.

Само зимовье было старое и маленькое. В одни нары. Зато загон для «Бурана» хорош, даже с дверками, и лабаз большой... Все было крепкое. Генка впервые видел, как у Кобяка все устроено. Зашел внутрь зимовья, прищурился со света. Окно не вставлено, ни матраса на нарах, ни продуктов. Не ночевал, получается. Генка задумался. Он чувствовал, что хозяин был здесь, но почему-то не обустроился. Может, где в другом зимовье ночевал? Генка достал листочек, выдранный из Сашкиной тетрадки. Расправил.

Хер знает, чего ему и писать?

«Начальник милиции Тихий... — Генка задумался: велел или просил? — Надо тебе позвонить ему, — продолжил, — по моему телефону. — Он опять задумался. — Как, елки, позвонить-то? Что, телефон оставить? Где он меня искать будет? — Я буду спускаться с охотой на базу (на Каменной). Буду там к первому ноября. Наверное, срочно надо связаться, я не знаю, жена звонила. А может, тебе и по рации можно, я не знаю. Генка. — Подписался. — Милютин, — добавил. Перечитал все. Написал наверху кривовато — Степану Кобякову».

Глянул на часы, было уже десять, заторопился, вспоминая приманку, киснущую за печкой. Оставил записку в середине стола, придавил лампой и с удовольствием вышел на улицу. Было во всем, что касалось Кобяка, что-то, что как будто говорило: «Не тронь, это не твое». Генка, как и любой другой охотник, случись оказия, спокойно ночевал в чужом зимовье, это было в порядке вещей. Разные бывали избушки: хорошие, так устроенные, как будто дома оказался, бывали маленькие да щелястые, а эта вроде и ничего, но Генке не хотелось бы тут ночевать. Даже нары одни были в зимовье — хозяйские.

Обратно по своему же следу долетел быстро. Печка, обложенная камнями, была еще теплая. Он засунул туда пару чурок, чтобы тлели, поддерживая тепло, доскреб сковородку с остатками макарон, запил прямо из чайника и, положив приманку в сумку, которую всегда возил на груди, вышел из зимовья. Рюкзак с запасными шмотками, топором и капканами висел на гвозде, приготовленный еще с утра. Собак отвязал. Айка губы изорвала о капканный тросик, которым была привязана. Генка подозвал ее. Из десен текла кровь.

— От ты дура-то, — отпихнул.

10

Поселок погудел-погудел и обмяк. Люди, как могли, попрятали незаконное, милиция больше никого не трогала, и стало ясно, что все уладится. Но тут все тот же Гнидюк учинил обыск у Трофимыча. И опять изъял икру! Тихий опешил от такой самодеятельности и, хотя формально к майору не придраться — как раз было его дежурство, — влепил ему выговор.

Жизнь забурлила снова. Люди, здороваясь с Тихим, смотрели тревожно, как бы спрашивая: что теперь, и за пару контейнеров икры сажать будут? Тихий ждал ответа от Генки Милютина. Он не надеялся, что Кобяков позвонит, но какую-то информацию, какой-то знак его вины Тихий рассчитывал получить из тайги. Само же решение уже было — он собирался забрать кобяковский вездеход взамен уазика и зафиксировать возмещение ущерба. Его не смущало, что концы с концами плохо сходились, в области поначалу заорали: «Подай нам его труп!» — потом одумались — там шума хотели еще меньше и такое решение приняли бы.

Александр Михалыч сидел в своем кабинете и думал обо всем помаленьку. Было уже одиннадцать вечера, он давно бы ушел, да чувствовал неловкость, в какой скособочилась вся эта история. Понимал, что если бы не Маша, не ее беременность, если бы не свадьба эта, жених херов — злился на себя Тихий, если бы не вся эта беда, давно бы все решил. Но теперь почему-то не решалось. Башка лопалась по швам у Александра Михалыча.

Застряло, заклинило, не провернуть...

— Тут мы без проигрыша, мамочка... — Анатолий Семеныч выпил холодную водочку из хрустальной рюмки, разломил сочный пирожок, начиненный солеными рыжиками в сметане, и сунул одну половинку в рот. Жевнул, причмокивая и ощущая солененький острый вкус, глянул на оставшуюся половинку с торчащими из дырочки рыжиками, ему стало ее жалко, и он отправил ее вслед за первой. Щеки вспухли, а выпуклые глаза заслезились удовольствием.