Волхонка. Знаменка. Ленивка. Прогулки по Чертолью

На четыре дня поэт покинул Москву, выехав в Ленинград; вернувшись, он не узнал своей квартиры. Супруга навела в ней полный порядок: «Я застал квартиру неузнаваемой, и особенно комнату, отведенную Зиной для моей работы. Все это сделала она сама с той только поправкой, что стекла вставил стекольщик. Все же остальное было сделано ее руками, – раздвигающиеся портьеры на шнурах, ремонт матрацев, совершенно расползшихся, с проваленными вылезшими пружинами (из одного она сделала диван). Сама натерла полы в комнатах, сама вымыла и замазала на зиму окна. Устройство жилья было облегчено тем, что из Зиновьевска (Елисаветграда) вследствие голода приехали со всеми своими вещами старики Нейгаузы и дали нам два шкапа, несколько ковров и Зине – пианино».

Зинаиде Нейгауз удалось на некоторое время создать своему мужу необходимую для творчества обстановку, и Борис Леонидович уже почти не жаловался на неурядицы. Разве что звонить с Волхонки в Германию, где жили тогда его родители, он не мог. Для этого он ходил на Пречистенский бульвар, куда переехал его брат Александр, у которого стоял телефонный аппарат.

Крыло дома на Волхонке, где жили Пастернаки, было разрушено незадолго перед войной, когда расширяли улицу, стена мастерской художника с невыгоревшим отпечатком стоявшего там некогда шкафа смотрела наружу. «Я всегда останавливался, чтобы отыскать ее и проводить взглядом. Этот кусок дома был снесен в последние дни мая 1960 г., время последней болезни и смерти Бориса Пастернака», – писал его сын Евгений Пастернак уже позднее, в конце 1980‑х гг.

Сюда, на Волхонку, приходили к Борису Пастернаку его друзья. Один из них, Константин Локс, вспоминал свое первое посещение: «Мы сидели за чайным столом, у самовара несколько рассеянно разливала чай Розалия Исидоровна, две девочки в гимназических платьицах с косами заняли свои места. Брат Шура на этот раз отсутствовал. Боря был сдержан и являл вид воспитанного молодого человека. Разговаривали об искусстве, о литературе. Леонид Осипович говорил несколько неопределенно, иронически посматривая на сына. «Интересно, – подумал я, – знает ли он о его стихах». Потом оказалось, кое‑что он знал и был не особенно доволен. Комната, в которой помещался Борис вместе с братом, была безликой, очень чистой и аккуратно убранной комнатой, с двумя кроватями и какой‑то стерилизованной скукой в воздухе.

Внутренняя жизнь подразумевалась. Она подразумевалась и у Леонида Осиповича, человека большого жизненного и художественного опыта. Но о ней я мог только догадываться. Я понял только одно, что Борису в родительском доме жить трудно. Ему не хотелось огорчать родителей, а когда‑нибудь, так думал он, их придется огорчить. Пока по внешности речь шла о профессии: философское отделение филологического факультета, стихи в будущем обещали не много. Отсюда неприятные разговоры, о которых он мне иногда рассказывал. Пока в этом доме я бывал не слишком часто. Мы предпочитали встречаться в университете, у Юлиана и в Cafe grec на Тверском бульваре».

В сходных тонах описывает свои посещения Бориса в семейном кругу Сергей Бобров, с которым он вскоре познакомился. Восторженные юноши, с налетом богемы, чувствовали себя неловко в обстановке профессионального искусства с тяготением к преподаванию и основательности в самом артистизме.

Старейшая русская художница Екатерина Васильевна Гольдингер, ученица Л.О. Пастернака, родившаяся еще в 1880‑х и дожившая до середины 1960‑х гг., прожила свою долгую жизнь в собственном доме в Большом Ржевском переулке (бывало и такое при советской власти), да еще и сдавала его внаем. Она вспоминала:

«Сына Леонида Осиповича – Бориса я узнала, когда тому было шесть лет. В квартире Пастернаков, во флигеле во дворе Школы живописи, ваяния и зодчества, то и дело собирались знакомые – художники, писатели, юристы. Устраивались замечательные концерты. Потом за чаем много говорили о музыке, об исполнителях – зарубежных и наших. Как сейчас помню: крохотная передняя, из которой через открытую дверь видна детская. Окно, около него стол; на столе на корточках сидит Шура, младший брат Бориса Леонидовича, а сам Борис, высокий худенький темноволосый мальчик, стоит у окна. Оба заняты изучением двух коробок с конфетами, которые привезла им моя мать. Шура спрашивает:

– Боря, отчего у тебя такая, а у меня такая?

Не знаю, как разрешил вопрос Боря, но это первое впечатление осталось в моей памяти на всю жизнь. Бывало, наши семьи проводили лето в одной местности. Кажется, летом 1902 г. мы жили на станции Оболенской: Пастернаки – направо от железной дороги, мы – налево. Виделись часто, вместе гуляли. Рядом с Пастернаками на соседней даче жил Александр Николаевич Скрябин. Боря страстно увлекался его музыкой. Помню посещение Большого зала консерватории: в тот вечер звучала скрябинская «Поэма экстаза» в исполнении самого композитора. Мы с мамой сидели в ложе партера. В антракте Боря подошел к нам и сказал:

– Катерина Васильевна, я в вакхическом восторге!