Волки

— Дикие они, да и я тоже! Много думал я над нашей жизнью и над старыми обычаями, и многие из них показались мне такими чудовищными, что даже я, все повидавший, поразился. Вот, к примеру тебе сказать, если при смерти старик — он один остается, а ведь ему помогать надо. А к нему вместо врача приводят белую собаку, чтобы она лизала его, «выманивала» его душу из тела, чтобы та, мол, скорей к Дэвлу отправилась. Ну как это, а? Или, скажем, рожает цыганка, а ее вожжами связывают, да еще бьют при этом. Помогают, называется! Дичь!

— Жизнь прошла, а ты только думать начал, — усмехнулась Ружа. — Надо было раньше соображать.

— Это верно, — ответил Джумасан, — но раньше некогда было: то одно, то другое. Деньги добывать надо было, не до дум. Семью кормить. Моими руками горы можно было свернуть, а я коней брал. Совнакай исы?[23]

— Было, — ответила Ружа, — да почти ничего не осталось. Кормиться надо.

— Ладно, пойду я, — попрощался Джумасан, — а то и так рома недовольны, что я с тобой поговорил. Магэрдо ты!

И Джумасан отправился прочь. И совсем не потому, что чего-то испугался, просто краем глаза он увидел, как к ним подходит барон.

— Зачем ты пришла, Ружа, — начал Барон, — разве я не говорил тебе, чтобы ты поменьше появлялась среди цыган?

— Говорил, дадо, — ответила Ружа, — но, скажи: как мне жить одной? Или ты сам не знаешь? Погибать мне, что ли?

— Надо было раньше думать. С цыганским законом шутки плохи.

— Я не сделала ничего такого, что бы принесло вред цыганам, — сказала Ружа. — Да ты и сам знаешь!

— Я-то знаю, но их не переубедить. Нельзя одной против всех идти, не будет толка. Но мне говорили, что цыганки запрет нарушают и бегают к тебе, про судьбу пытают. Правда это?

И барон внимательно поглядел на Ружу.

— Ходят, дадо.

— И что ты им говоришь?

— Не я говорю, Рубинта.

— Она еще мала, чтобы говорить.

— Это не так, дадо. Она глазами показывает, что надо делать, и кивает — так или иначе. Я спрашиваю у нее, она отвечает мне.

— Не знаю, от Бэнга это или от Дэвлы, но боюсь я за тебя. Может, тебе в город уехать, там пожить?

— Пропаду я там, не знаю городской жизни.

— Привыкнешь, — сказал барон. — А пока иди в деревню, к Хулаю, он тебя примет.

— Ты и гаджё туда же послал, дадо! — сказала Ружа.

— Откуда знаешь? — подивился барон. — От Рубинты?

— Да, доченька моя все открывает мне, ничего не таит.

— И что тебе гаджё, помешает он разве?

— Нет, не помешает. И вправду пойду жить к Хулаю, помогать ему буду. Ты бы сказал ему, чтобы он обогрел меня, приютил.

— Я уже говорил с ним, он примет тебя. Скажи, Ружа, а как ты думаешь: от гаджё вред табору будет? Ну, то, что мы ему приют дали? Ведь его власти ищут.

— Не будет от него никакого вреда, добрый он и несчастный.

— Так, — согласился барон, — это тебе Рубинта сказала?

Ружа кивнула.

— Ладно, попробуем ей поверить, но, если что, смотри. Одна жизнь — это богатство, а много жизней — целое состояние, хранить их надо.

— Ты про табор говоришь, дадо?

— О нем, — ответил барон. — Ладно, иди. Я навещу тебя у Хулая…

Митя сидел рядом с Хулаем как завороженный. А старик, увлеченный собственным рассказом, говорил без устали и лишь иногда, замолкая на мгновение, выпускал кольца дыма из трубки.

— Шунэс?[24] — спрашивал Хулай, как бы проверяя внимание собеседника, и, убедившись в том, что тот поглощен рассказом, продолжал: — Вот ты, Митя, меня недавно спросил про крест и про веру нашу. Конечно, многие цыгане верят в Христа. Но это в России. Как пришли сюда таборы да увидели, что надо чем-то от мужиков защищаться, так сразу в церковь направились и кресты надели. Мужики посмотрели на кресты и отстали. Все в порядке, православные. А цыганская вера да цыганская библия — особого рода. Хочу тебе рассказать такую историю. В день какого-то знаменитого святого церковь была полным-полна. И пришел туда один цыган — солдат, чтобы помолиться Богу за совершенные грехи. Раньше-то служили по двадцать пять лет, за это время можно много нагрешить. Но тот цыган вместо молитвенника вытащил из кармана карты и начал их перед собой раскладывать, да еще шептать при этом. Увидел такую картину священник, подошел поближе и говорит: не делай, мол, этого, церковь — не место, где бросают карты, здесь надо молиться. Цыган на слова священника не отвечает и продолжает свои занятия. Видит священник, что ему с цыганом не договориться, и идет за офицером, чтобы рассказать ему, какое безобразие учинил цыган в церкви. Ну, офицер велел немедленно привести цыгана к нему и тут же начал его спрашивать:

«Ты почему, такой-сякой, в церкви карты разбросал и что ты хотел этим самым людям показать?»

Тогда цыган вытащил карты и начал их раскладывать перед офицером, говоря при этом: