Волнолом

— Лично — нет, видел только фотографию в личном деле, двадцать пять лет назад. Поэтому сразу не вспомнил. А она, выходит… Так, ладно. Вы молодец, Генрих, я знал, что могу на вас рассчитывать…

В трубке раздался стук — кажется, генерал отодвинул кресло и поднялся из-за стола. Его превосходительство был взволнован. Генрих позвал:

— Теодор! Объясните хотя бы — кто она?

— Изучала светопись, как и вы. Одна из первых женщин-студенток.

— Тогда почему я её не помню? Мы вроде примерно одного возраста.

— Училась не в столице, а в другом городе. В Берлине, если не ошибаюсь. Способности были великолепные — мы обратили на неё внимание, когда искали людей для эксперимента. Но взять не рискнули.

— Из-за чего?

— Вот именно из-за того, что женщина. Слишком нестабильный прогноз. Я даже не стал приглашать её на беседу, с ней контактировал мой помощник, Он, кстати, пару лет назад пропал без вести.

— Понятно. Вот из кого она вытрясла информацию обо мне.

— Да, очевидно. Впрочем, это уже детали. Главное, у нас должно быть её досье и световой профиль — найдём её теперь без труда. Я сейчас же распоряжусь…

— Теодор, погодите. — Генрих нахмурился. — Она сильнее, чем можно себе представить. Вспомните мощность выброса. И, кстати, Сельма обмолвилась, что приглядывает за вами. Может, поставила следящую метку, которую ваши люди не смогли обнаружить? Не удивлюсь, если она и сейчас нас слушает.

— Не впадайте в паранойю, Генрих.

— В данном случае паранойя не помешает. Я не шучу, Теодор. Если вы разыщете Сельму, будьте осторожны, как никогда. Перестрахуйтесь двадцать раз, прежде чем к ней соваться. Да, я давно не испытываю симпатий к вашей конторе, но всё-таки не хочу, чтобы завтра вас нашли с шипами в глазницах.

— Похоже, эта дамочка произвела на вас впечатление. Что она ещё вам наговорила? Давайте теперь подробно.

Генрих честно пересказал разговор, умолчав только про клеймо. Ответил на уточняющие вопросы, попрощался и с облегчением бросил трубку.

Хватит с него на сегодня.

Устал, голова болит — и вообще, его ждут к столу.

Ужин удался. Подали форель, зажаренную на оливковом масле, с гарниром из спаржи. Пожилой слуга разлил по бокалам рислинг из рейнского замка Йоханнисберг; отец Анны не преминул напомнить, что, по легенде, тамошний виноградник велел устроить сам Карл Великий одиннадцать столетий назад. Все пригубили и согласились, что вино в самом деле великолепное — другое такое трудно сыскать, даже если пересечь всю страну от западных границ до восточных, от хребта, за которым прячется Лузитания, до Белой реки.

Потом Генриха осторожно расспрашивали о службе в конторе. Каково это — сталкиваться с теми, кто обращает искусство светописи во зло? Наверняка опасно и страшно? Он отшучивался, говорил, что не знает, потому что вовремя сбежал оттуда на кафедру.

Раскрасневшаяся Анна, сидя напротив, улыбалась ему, а её родители понимающе переглядывались. И Генрих думал, что если в его жизни хоть иногда будут такие вот вечера, то он вполне проживёт и без чернильного света. Просто не будет трогать надломленное клеймо и скоро забудет сумасшедшую «фаворитку», которую завтра схватят, — ведь генерал и его люди, понятное дело, не дураки и подготовятся очень тщательно.

Хмель разливался мягкой волной, весёлые блики дрожали в винных бокалах. Генрих улыбался вместе со всеми и радовался, что его посадили спиной к окну, а значит, он не увидит в отражении брюнетку с янтарным взглядом.

Глава 12

Генрих открыл глаза и несколько секунд лежал неподвижно, пока в памяти восстанавливались события прошедшего дня.

Вчера после ужина он, взглянув на часы, понял, что уже не успевает на поезд. Пришлось скрепя сердце воспользоваться запасным вариантом — служебной квартирой, ключ от которой преподнёс генерал.

По нужному адресу Генрих добрался в лучших традициях Железного века — вызвал по телефону таксомотор. Получились недёшево, зато доехали быстро. Дом стоял в переулке — безликий кирпичный улей сравнительно недавней постройки. Поднявшись по лестнице, Генрих отпер массивную дверь и оглядел доставшиеся владения. Две тесные комнатёнки с дешёвой мебелью и бледно-жёлтыми обоями, которые в свете керосиновой лампы смотрелись ещё тоскливее.

Комнаты, похоже, пустовали давно и успели основательно выстудиться. К счастью, имелся запас угля, и Генрих сразу затопил цилиндрическую чугунную печь, от которой труба уходила в стену. В народе такие печи прозвали «пушечными» — они и правда напоминали по форме ствол, поставленный вертикально.

Генрих порадовался, что за ужином изрядно налегал на спиртное. Иначе в чужой квартире совсем бы одолела хандра, и мысли о клейме не дали бы заснуть до рассвета. А так — забылся сразу, едва рухнул в постель. Последним ощущением было, что голова превратилась в воздушный шарик, пустой и лёгкий, и шарик этот поднимается ввысь, а подушка из-под него уплывает. Сравнение показалось таким забавным, что Генрих улыбнулся во сне, а где-то рядом засмеялась то ли зеленоглазка, то ли хитрая Сельма, то ли травница из домика у развилки…