Волнолом

Упростим картину, утрируем, примитивизируем даже — ради наглядности. И тогда получится вот что.

Травница — против светописи. Сказала об этом при знакомстве с бароном.

Сельма — за светопись. У неё чернильное зрение.

Каждая из них, живя с Робертом, может на него повлиять. Либо прямо и злонамеренно (они же обе, по сути, ведьмы), либо подспудно, косвенно.

А барон, в свою очередь, влияет на политику короля.

Заменим деревенскую девчонку на Сельму — и получим Стеклянный век вместо механического.

Да, слишком топорно. Напоминает дешёвый фарс. Но, как сказал кронпринц в воспоминаниях Роберта, сложные загадки имеют иногда простое решение. Что мы знаем, в конце концов, о тайных пружинах исторического процесса? Может, в древности войны и прочие катаклизмы как раз и начинались из-за того, что какой-нибудь удельный князёк поругался с утра с женой…

Хотя ему, Генриху, претит сама мысль о том, что законы общественного развития можно похерить вот так, одним-единственным росчерком. И что совокупность социально-экономических предпосылок, вся эта циклопическая конструкция, подпирающая историю, готова рассыпаться от плевка взбесившейся ведьмы.

Но пока другого объяснения нет, он обязан учитывать и такую возможность.

Генрих почувствовал, что желание прибить Сельму возрастает с каждой минутой. Вот прямо сейчас подойти, пока она спит, и придушить голыми руками. Во имя исторической справедливости…

Словно уловив его настроение, «фаворитка» зашевелилась. Открыла глаза и, сфокусировав на нём взгляд, простонала:

— Черт бы тебя побрал, Генрих!

— Так-так. — Он наклонился, вглядываясь в неё. — Вернулась прежняя Сельма, по которой мы так соскучились? Можно отбросить лишние церемонии? Что ж, отлично. Разговаривать будет проще.

— Проще? Серьёзно? Ты хоть понимаешь, что натворил? Влез грязными лапами в мою память и растормошил её так, что нарушилось равновесие! Я вспомнила не только дурацкий бал, но заодно и всё остальное! Не только эту, теперешнюю, но и другую, настоящую жизнь!

— Да, я вижу. И что тебя не устраивает? Могла бы сказать спасибо.

— Знаешь, я до сих пор гадаю — ты действительно такой олух? Подумай головой, Генрих! У меня теперь два варианта памяти, которые конфликтуют между собой! Два сознания в одном разуме! Это нонсенс!

— Ты предпочла бы остаться глупенькой баронессой?

— Нет, разумеется! Что за чушь? Но истинная личность должна была вытеснить ложную постепенно. Постепенно, ты понимаешь? В течение четырёх-пяти месяцев!

Она, наверно, кричала бы, но ей не хватало сил — получалось только шипение:

— Память возвращалась бы по крупицам, без обострений! Самочувствие бы немного ухудшилось, но и только! Не страшнее, чем лёгкая инфлюэнца! Я всё рассчитала, задала алгоритм! А теперь из-за тебя всё насмарку!

— Ну, хоть одна приятная новость, — заметил Генрих. — Но ты вроде пока жива и рассуждаешь связно. Несмотря на некую истеричность.

— Эта, как ты выражаешься, истеричность будет нарастать с каждым днём, если не с каждым часом! Разум может не выдержать!

Сельма уже почти задыхалась, в глазах поселился лихорадочный блеск. Генрих, поморщившись, налил ей воды. Она жадно выпила, лязгнув зубами о край стакана. Пробурчала:

— Я, кстати, не понимаю, почему ты сам такой бодрый. Сохранил настоящую память, но не свихнулся.

— Можно сказать, твоими заботами. В ночь, когда волна всех накрыла, я как раз сковырнул клеймо. Меня защитил всплеск дара.

— Ах да, клеймо. Я сразу заметила, но не сообразила. Значит, отважился всё-таки? Надоело прятаться, как зайчишка?

— Да, надоело. Решил заняться тобой вплотную.

— Угу, я почувствовала. Какие руны использовал?

— Йера плюс райдо.

— Неплохо, неплохо. Научила на свою голову…

— Так, ладно. Теперь мой черёд задавать вопросы.

Генрих тоже глотнул воды, после чего встал и принялся ходить взад-вперёд, собираясь с мыслями. Сельма сидела молча, обессиленно откинувшись в кресле; истерика сменилась апатией. В доме и на улице было тихо.

— Сделаем так, — сказал он. — Я изложу, как мне это представляется. Коротко, в двух словах. А ты поправишь, если я ошибусь. Итак, ты вычислила, что нынешняя политика зависит от Роберта фон Вальдхорна. Каким-то образом затуманила его разум — причём не в настоящем, а в прошлом. Заставила его забыть травницу, заняла её место. С этого момента история пошла по-другому.

— Наивный, — сказала Сельма устало. — Думаешь, всё так просто? История — это громадная, неповоротливая махина. У неё чудовищная инерция. Представь себе, к примеру, гиппопотама размером с океанский корабль. Он прёт, разогнавшись, и его не собьёшь с дороги лёгким щелчком…

— Аналогия мне понятна. Но ты ведь придумала, как заставить его свернуть?

— Насильно — никак. Только если он сам захочет.

— Хватит шарад. Конкретнее.

— Ну как ты не понимаешь? Роберт только и думал об этой травнице. Мечтал к ней вернуться. Эту мечту нельзя было просто взять и стереть. Это было бы насильственное, а значит — заведомо неэффективное действие! История просто отвергла бы такое вмешательство!