Вологодские заговорщики

Наутро Ульянушка и Чекмай пошли за Настасьей. Седую гриву Чекмай с помощью Ульянушки заплел в косицу, усы и бороду припорошил мукой, а посох одолжил у Деревнина. Шли огородами, чтобы как можно меньше народа видело Чекмая в старом подряснике. В Козлене Ульянушка привела его к дому батюшки Филиппа.

— Боязно мне что-то, — призналась она.

— Со мной ничего не бойся. Запомни это.

Попадья Матрена подошла к калитке.

— Здравствуй, матушка. — Ульянушка поклонилась в пояс. — Вот за Настасьей дядюшка приехал, хочет забрать в Нижний. И за твое добро с тобой рассчитаться.

Чекмай достал кошель.

— Кормовых вышло, я чай, не более двадцати денег, — сказал он. — Да я вижу — в здешних местах богомольцев мало, на храм жертвуют гроши. Вот, матушка, для ровного счета — рубль.

Рубль в виде двух полтин был заранее завернут в бумажку.

— Так, выходит, Настасья — из нашего сословия? — недоверчиво спросила матушка Матрена.

— Не совсем. Двоюродную мою сестрицу отдали за бондаря, так уж вышло. И Настасья росла, как трава подзаборная. Ничего, теперь мы ее к себе заберем, будет каждое воскресенье причащаться, все посты держать в полной строгости, мы ее к порядку приучим.

— Так, так! — согласилась попадья.

Она пошла за Настасьей, а Ульянушка перекрестилась.

— Ну как упрется? — тихо спросила она.

— За косы уведу, — пообещал Чекмай.

И, когда попадья подвела Настасью к калитке, он загремел так, что дьякону в богатой церкви впору:

— Слава те Господи, сыскалась! Что глядишь? Испугалась? Будет с тебя, пожила на воле, теперь будешь жить, как честной вдове полагается! Идем!

Настасья с перепугу онемела.

— Настасьюшка, ты что же, дядюшку своего не признала? — спросила Ульянушка. — Грех тебе! Родню помнить надо.

Настасья замахала на Чекмая рукой.

— Не хочешь? Так я и думал! Вишь, матушка, не все так просто. И тот купчина не оттого ее на блуд склонял, что более ему делать нечего, а она сама виновата! Глазами моргала, плечами поводила! А как он ее в опочивальню повел — так и испугалась! Идем, племянница, нечего у калитки торчать, народ смотрит. Что о матушке Матрене подумают?

— Так это ты?.. — прошептала Настасья, признав в громогласном старце того красивого молодца, который вдруг полюбился Ефимье.

— Я, кто ж еще! Давай сюда узелок свой, да и пойдем с Богом. А за тебя, матушка Матрена, век будем Бога молить, и за супруга твоего, и за деточек твоих!

Настасья еще пыталась что-то лепетать, отрекаться от родства, но попадья вытолкнула ее из калитки, и тут же ей в руку вцепилась Ульянушка.

— Спорить станешь — выйдет хуже, — шепотом предупредила она. — Иди да молчи…

И тогда Настасья самым постыдным образом разревелась.

— Плачь, плачь о грехах своих, окаянная. Еще и не так восплачешь, — пригрозил Чекмай.

Калитка захлопнулась. И ничего не оставалось делать Настасье, кроме как идти с Чекмаем и с Ульянушкой, куда ведут.

— Ну, ты, дедушка, силен врать, — сказала Ульянушка. — Я тоже могу, да мне до тебя далеко.

— Поживи с мое, еще и не тому научишься, — пообещал Чекмай. — Ну, ходу, ноженьки резвые, ходу!

Они почти бежали, благо путь к реке вел под гору. Там наняли перевозчика и довольно скоро очутились в Заречье. И была Настасья доставлена в избу, где маялся ожиданием Митька. Там же сидел Деревнин.

— Получай свою утопленницу, — сказал Митьке Чекмай. — Ульянушка, сердце мое, дай рушник! Да воды в рукомой долей.

Немного погодя он уже сделался похож на себя — косицу расплел, муку с усов и бороды стряхнул и остатки смыл и стер рушником.

— Ну, здравствуй, сношенька, — поприветствовал Иван Андреич. — Каково тебе жилось-поживалось без моих внучек? Что глядишь? Внучок мой, а твой сыночек, тут поблизости, к знакомцу в гости пошел, скоро будет.

Настасья забилась в угол. Ей было страшно. Из угла ее извлекла Ульянушка и усадила за стол. Чекмай сел напротив. Глеб, работавший в своем углу, навострил ухо — ему было любопытно. Митька, резавший из липы свои фигурки, отложил работу. Ульянушка села с шитьем поближе к Глебу, чтобы на шитье падал свет из слюдяного окошка. Деревнин тоже сел за стол. Он уже совсем опомнился после плаванья по рекам и смотрел на невестку весьма неодобрительно — понимал: без присмотра она что-то натворила.

— Рассказывай все, что знаешь, об Анисимове и его дворе! — приказал Чекмай.

— Да что я знаю? Я при Ефимье состояла, в комнатных женщинах жила. Мы света божьего не видели, так нас всех стерегли.

— Всех ли? — не поверила Ульянушка.

— Ну, мовницу Парашку не так стерегли — а может, и с ней, когда на реку белье несла стирать и полоскать, кого-то из дворни посылали. Почем я знаю… Бахарку на зиму он нанял — и той ходу со двора не было. В церковь Божию пойти — так стражи при Ефимье, как при царице, только что суконными запонами ее от чужого взора не прикрывают. Однажды дозволил ей прокатиться в колымаге, всего двух молодцов да Акулину с ней послал — это для нас такое диво было!

— А с чего бы такие строгости? — спросил Глеб.