Вологодские заговорщики

— Сон, что ли, вещий видел? — усмехнулся игумен. Ему не раз приходилось выслушивать странные сны с участием ангелов со святыми и разбираться, который может быть вещим, а который сочинен на скорую руку, чтобы пустили пожить в обители.

— Сон не сон, а вроде видения, и то не мне, а другому человеку явилось. Его более нет. Он просил меня, чтобы я здесь заказал отслужить панихиду по его грешной душе.

Гаврюшка впервые в жизни видел, как родной дед врет без зазрения совести. Но велено молчать — он и молчал. Только поглядывал на образа — мол, вы, святые угодники, свидетели, а я тут ни при чем.

— Видно, он отсюда родом?

— Видно, так. Или тут натворил немалых дел. К нам на Старый Земской двор таких людишек порой приводили — как еще только земля их носила…

— Не суди! — одернул подьячего игумен.

— Не мне судить, отче. Иначе — не потащился бы сюда… А по дороге думал так — коли меня Господь ведет в сию обитель, так, статочно, тем говорит: останься тут, чадо. Возвращаться на Москву — сам знаешь, отче, какие там безобразия творятся, чудом мы с внуком уйти сумели.

— Впустили католиков на свою голову.

— Истинно так! И никак их оттуда не выкурить. И деньги народные на ополчение зря потрачены.

Игумен посмотрел на старого подьячего с любопытством.

— А ты почем знаешь, Иван Андреич?

— Говорю же — сам видел московский пожар, когда паны Москву подожгли. Мой дворишко, вишь, в Огородниках, меня эта беда сейчас не затронула. А поляков вместе с нашими богопротивными боярами ополчению удалось запереть в Китай-городе и в Кремле. Наши, держа из в осаде, решило — нужно, чтоб было земское правительство, и ему ратники будут подчиняться. А то те, что с Ляпуновым пришли, — за Ляпунова, те, что с Заруцким, — за Ивашку Заруцкого, а где он — там и вдова Расстригина, вот и понимай, как знаешь… Так что Ляпунов, Заруцкий да еще князь Трубецкой сами себя признали правителями. И велено было к ним нести челобитные и грамоты, что рассылаются по городам, все трое подписывали и звали к себе новых ратников, и денег на войну просили. И более того — постановили, что те дворяне и дети боярские, что в мае не явятся к ним на службу, лишатся ранее дарованных поместий.

Все это Деревнин узнал из бесед Чекмая с Глебом. Чекмай, бывая возле воеводской избы, умел узнавать новости и приносил их в избу иконописца.

— Вон оно как!

— Да только верхушка сумела как-то договориться, а земское ополчение с казаками — нет, пошли раздоры. Чуть что — казаки за сабли хватаются, дворяне им спуску не дают, мирить их — тяжкий труд, и не пришлось бы уводить всех их от Москвы подалее, казаков — особо, ополчение — особо, пока вовсе друг дружку не перерезали…

Деревнин знал, что разговорчивый и хорошо осведомленный гость из столицы — истинный подарок для образованного инока, которому не то чтобы просто хотелось — а необходимо знать, чем живет Москва. На это и возлагал он надежды.

Старый подьячий не ошибся. Разговор с настоятелем, начавшийся с общего недовольства поляками, понемногу сделался чем-то вроде увлекательного шахматного поединка, который уже благополучно завершен, а теперь игроки с большим удовольствием разбирают все его ходы и положения фигур.

Собеседники пытались понять, что значил тот или иной государь для судьбы всего царства. Оба могли рассуждать вольно — дела давние, бояться нечего.

— Взять покойного государя Ивана Васильевича, — говорил Деревнин. — На Москве им детей пугают. Сколько народу загубил! Войну с Ливонией проиграл. Как начнут считать его грехи — так нескоро и кончат. А в Вологде им не нахвалятся — месяцами там живал, сам об укреплениях Насон-города заботился, с английскими купцами договорился, сделал городишко большим торговым городом. А забраться еще подальше — то и узнаешь, что ни добра, ни зла от него не знали, жили себе да жили…

— У нас с покойником свои счеты, — отвечал игумен. — Митрополита Филиппа ему вовек не простим. Был Филипп игуменом на Соловках, всеми почитаем за разум и богобоязненность. Царь Иван забрал его в Москву. А там Филипп, царствие ему небесное, стал царские злодейства обличать. А царь — что? Он всех себя слушать принудит. Лишили Филиппа митрополичьего сана, сослали на покаяние в Тверь, в Отроч-Успенскую обитель, а там его и порешили. Сказывали, сам Малюта Скуратов, гореть бы ему в адском пламени.

— Да и горит, поди… — согласился Деревнин. — А взять царя Бориса. Сперва всем был хорош, потом сделался плох, теперь вдруг задумались — а не так уж он был плох. Вон царя Василия в обитель упекли — не угодил боярам. Через десять лет святым назовут, не иначе. А правда где?..

— Правду один Господь знает.

— А верно ли говорят, что в Англии царь — православный? — простодушно спросил Деревнин.

Простодушию старого подьячего доверять нельзя. Эту странную новость об английском царе Деревнин услышал по дороге. Поскольку была у него любопытная беседа на сей предмет с Чекмаем и Глебом, то он и понял, откуда взялся слух. Но мало ли что болтают обозные мужики — нужно было знать мнение человека, к которому стекаются многие новости такого рода.