Волшебный магазин

Студенты грозно запели – это было бессловесное угрожающее мычание, предшествующее убийству двух женщин.

Камуфляжники остановились. Им подали стулья. Они сели – дали слабину. Правда, один, видать главный, стал звонить, очевидно, начальству. Но не тут-то было – еще в бытность свою ректором олигарх Петров сделал одну мудрую вещь – поставил блокировку телефонных звонков.

Зрители снова сели. Присутствие властных структур добавляло напряжения и так нервному сюжету.

Сашенька была идеальная Соня, нельзя было представить более чистое существо в этом замаранном мире.

Тамара знала, что делает, она накопила много боли за эти неполные два курса и много правды – ей, как и всем, терять было нечего. Выгнать дочь на панель, чтобы спасти от голода других детей, – это понятно каждой русской женщине и без Достоевского, и чем за это надо заплатить, тоже понятно.

Раскольников-Рома был, как Соня, святым убийцей. Он разделывался с нечистью жизни ее способами и готов был за это на Голгофу.

Пауки показались пародией на камуфляжников – их, этих камуфляжников, вдруг стало много – как будто они размножались на глазах. Нежеланные гости напряглись. Когда Денис достал пистолет – они схватились за оружие. Женщины – мамы, бабушки, сестры, подруги повисли на них, не давая пошевелить руками. Денис выстрелил и упал.

До самого конца все стояли, защищая актеров.

Под дулами настоящих пистолетов Сашенька-Соня прочитала строчки Евангелия и перекрестила Раскольникова.

Занавес закрылся. Все захлопали. Камуфляжники пошли на сцену. Не обращая внимания ни на актеров, ни на зрителей стали собирать в пластиковые мешки компромат: пистолет, топор, украшения, напечатанные на принтере деньги.

Студенты стояли возле своих преподавателей. Губы их шевелились.

Зрители перестали хлопать и прислушались к яростному шепоту:

– От топота копыт пыль по полю летит… От топота копыт пыль по полю летит…

И вдруг привычная учебная скороговорка загремела многими голосами – голоса ширились, множились, поочередно включались зрители:

– От топота копыт пыль по полю летит… От топота копыт пыль по полю летит…

От топота копыт пыль по полю летит!

«Они не пропадут! – думал Божко. – Они уже не смогут пропасть. За ними мы, за ними Достоевский. Он не даст пропасть. Даже если мы больше никогда не встретимся, у каждого в душе навсегда будет жить клочок этой нашей общей рваной актерской судьбы».

Художник

Художники всегда пьют. Так положено. Хотя Ираклий знал, что больше пьют поэты. В училище его научили пить спирт старшие ребята и сказали – сто лет проживешь. И вот ему за восемьдесят, пить спирт не хочется. Хочется красное вино. Домашнее красное саперави из пластиковых емкостей. Прямо на улицах Тбилиси. Нет ничего лучше.

Город его юности, забытый на всю жизнь. Москва, Питер, Киев, теперь Париж, Торонто. И вдруг по надобности – Тбилиси. Выставка его работ. Суетное дело – вернисаж. Жена хлопочет на тему угощения, он обзванивает старых друзей, вычеркивая их телефоны по мере невозможности их позвать – умерли. После каждого выпивает вина – и не пьянеет.

Добрался до буквы «ш» – Шалва, – вдруг вспомнил, что он увел когда-то его жену. А куда она потом делась – не помнит. Другая завелась. Потом еще одна. А эта, кажется, последняя. Инга. Имя претенциозное. И сама такая.

Вышел пройтись по Руставели. Хорошо идти по левой стороне. Навстречу такие веселые молодые красавицы. Одна шла прямо на него. Он остановился. Она подошла вплотную. Уперлась взглядом требовательно:

– Откуда я вас знаю? Нет, правда.

Ираклий оценил ее тон, и она ему понравилась.

– Может быть. И что?

– Ираклий?

Тут он встал в тупик. Он ее не помнил совсем. Мелькнула неприятная мысль: может, она его дочь?!

Девушка была невероятная. Таких он не видел. Таких писали художники Возрождения. У него руки зачесались. Давно не было такого позыва.

– А тебя как?

– Лия.

– Имя какое льющееся. Как твои волосы – мягкие и упругие. Можно коснуться?

Она вдруг вся прильнула к нему, и его обволокло ощущение счастья. И он подумал – не к добру. Счастье он всегда воспринимал как величайшую опасность.

Рядом было кафе, и они сразу вошли – сели за столик и посмотрели друг на друга.

«Я – Фауст, – подумал художник, – но где же Сатана?»

Огляделся. Молодежь бурлила и древний их язык, которого Ираклий никогда не знал, звучал музыкой Гуно.

– Откуда ты взялась?

– Приехала на дилижансе.

Ираклий уловил что-то знакомое: то ли вестерн, то ли опера – понять не мог. Следующая ее фраза все уточнила.

– Я направляюсь в монастырь.

«Манон Леско», – отозвалось в мозгу художника.

– В какой? – зачем-то спросил он.

– В женский, – безмятежно ответила она. И спросила у подошедшего официанта: – У вас есть воды Лагидзе?

Официант покачал головой и ответил по-грузински.

– Тогда боржоми.

Официант удалился.

– Что он сказал? – спросил художник.

Лия пожала плечами:

– Сказал – во всем виноват Саакашвили.

Помолчали. Ираклий не мог отвести глаз от ее волос – они были шелковые. Казалось – их соткали китайские шелковичные черви, соединяя своей слюной давнее и нынешнее.