Воображаемые жизни Джеймса Понеке

– На кого я похож? Я что, кормилица?

– Ты нашел его – теперь ты и корми. У меня есть дела поважнее.

– Не зли меня, женщина. – Но Ребека уже ушла. Роберт перевел взгляд с миски на меня. – Мы рады приютить тебя, Хеми. Вот, ты и сам справишься.

Я кивнул в знак благодарности. В миске была рыба и желто-оранжевый фрукт. Я не был уверен, что у меня хватит на это сил или голода, но стоило мне попробовать фрукт, как я просто истек слюной, чего раньше никогда не случалось. Я со вздохом накинулся на еду.

– Потише! Тебе станет плохо.

– Что это?

– Манго. И летучая рыба.

Рыба, которая умеет летать. Я подумал, что видел таких за несколько дней до бури, но я понятия не имел, где нахожусь. На острове, возможно, все еще в Карибском море.

– Что это за остров? – Я обсасывал пальцы.

– Хо! Не знаешь, на каком ты острове? Ну, думаю, что нет. Нашли тебя полумертвым вон на том рифе. До земли рукой подать, но ты уже почти утоп. Это Барбадос, мальчик.

Значит, мы дошли. Я дошел.

– А еще кто-нибудь есть?

– Я никого не видел. С тех самых пор, как мы туда заплывали. Не думал, что кто-то остался в живых, и вдруг ты откуда ни возьмись. Хотя прилив выносит обломки. Собрал достаточно досок, чтобы приладить к моему дому. Когда есть время, ищем других.

Так я был единственным?

– Шторм с приливом могли занести их куда угодно. Здесь вокруг ничего нет, просто маленькая бухта в скалах. Может, другие добрались до города.

Я упал обратно на кровать, измученный принятием пищи и говорением.

– Отдыхай-ка лучше.

Мне удалось пробормотать благодарность, прежде чем снова уйти в пустоту.

* * *

Мне повезло, я это понимал. Не только в том, что эта семья нашла меня до того, как я утонул, но в том, что они поддерживали во мне жизнь и предоставили мне драгоценную кровать и время, необходимое мне, чтобы поправиться. Роберт ловил рыбу и ремонтировал дом; Ребека шила и кричала на многочисленных детей, попадавшихся ей под метлу. Половина из них даже не были ее собственными, а соседскими – их родители по-прежнему работали в поле. Их приводили к ней каждый день, потому что она была одной из немногих, кому удавалось жить за счет моря и того, что давала земля. Улова Роберта хватало для семьи и для рынка, куда он каждый день брал старших сыновей. Им повезло больше, чем большинству, им не приходилось платить землевладельцу за свой участок и не приходилось работать в рабстве.

– Я отказался.

– Ты всегда был упрямцем.

– Ну, теперь-то ты не против, верно?

– В первые годы мы чуть не умерли от голода.

– Но не умерли же.

– Сейчас наших старших к рыбе и притронуться не заставишь.

– Мы долго ничего больше не ели. Мне никогда особо не нравилось работать в поле, а вот в океане кажется, что я могу по нему на цыпочках пройти и заставить рыбу танцевать у меня на кончиках пальцев.

– Это ты точно можешь, Роберт.

– Нашли это место. Просто пятачок, на который в те времена никто и внимания не обращал. Здесь ничего не вырастишь. Трудно уходить и возвращаться, если не разбираешься в приливах. Вот мы и построили здесь дом.

– Никто больше этим пятачком не владеет, а если и владеет, то он этого еще не понял, как и того, что мы должны ему арендную плату.

– Это всего лишь пляж. Все может в любую минуту смыть.

– Но это наш пляж. И обломки будут нашими обломками, даже если малышне придется вцепиться в них клешнями, как крабам после шторма.

– Мы все просто крабы во время шторма, верно, Эми?

– Я – так точно.

– Мы не могли больше так жить, верно, Ребека?

– Верно, Роберт. Больше не могли.

– Первые двое у нас родились рабами. Хорошо, что мы оба выносливые и держимся тихо, и умеем выходить сухими из воды.

– Нужно быть сильным, но не слишком, а то тебя возьмут на заметку.

– Настолько сильным, чтобы выжить.

– Хотя, если бы все не изменилось, может, нас здесь сейчас бы и не было.

– Гм-м-м. Думаю, я бы помер от одного вида очередного поля.

– Гм-м-м.

Мне нравился звук голосов Роберта и Ребеки, их музыка. Это был второй звук, который притягивал меня на этих островах после океанского рева, который в равной мере бранил меня и убаюкивал. Их песня была как бальзам на мою избитую душу, нежное rongoa, лекарство. Но даже не говоря об этом вслух, они рассказывали мне об избиениях, вынесенных в дни, предшествовавшие их свободе. Я слышал это в их голосах, даже если теперь это было просто пустым пространством, необитаемым местом, где прошла прежняя жизнь, тем, что они пытались вычеркнуть из памяти. Мои ночные кошмары были ничем по сравнению с ужасом, который они сдерживали силой воли и упрямой верой в сквоттерское право. Я рассказал им то, что рассказал мне Итан, что он показал мне на своей спине.

– Не знаю, почему они этого не признают, большинство из них, – сказал Роберт, когда мы склонились над его сетями, которые я трясущимися руками пытался помогать ему чинить. – Они не признают нас, не признают, что мы – это они сами, не признают, что то, что они делают с нами, они делают с самими собой. Так даже в их Библии сказано. И они все равно не признают.

Но разговор об Итане воскресил его в моей памяти, а я и помыслить не мог, где он мог быть, что могло с ним случиться.