Воображала

В какой-то момент, однако, у нас стало получаться, и мы радостно тренировались снова и снова. Так что в самый ответственный день все вышло легко и приятно. Я обернула алую тогу поверх белой туники сестры и отошла, чтобы посмотреть на результат.

Эпоха тог давно миновала, в повседневной жизни о них напоминали разве что широкие полосы ткани идущие от плеча наискосок на официальных костюмах, однако они были пришиты и оборачивать их самостоятельно было не нужно. Я и не представляла, что подобный анахронизм может смотреться на ком-то так невероятно.

Сестра словно сделала шаг из темных эпох до великой болезни, она стояла передо мной, прекрасная, знатная римлянка, с нежными цветами в драгоценных, золотых волосах. Алый шел ей, придавал величия и опасности.

— Ты так красива, — прошептала я.

— Вот что я называю искренним комплиментом, Воображала.

Она села у туалетного столика, взяла подводку и принялась выверенным движением вести стрелку по веку, ровно-ровно над ресницами.

— Как думаешь? — спросила я. — А у меня когда-нибудь будет жених?

Не то чтобы я хотела, но меня одолело детское любопытство.

— Будет, — сказала сестра, задумчиво глядя в зеркало, словно раздумывая, рисовать ли вторую стрелку или пойти так. — Но это, конечно, должен быть очень настойчивый человек. Не думаю, что ты быстро согласишься.

— Я просто не хочу связывать жизнь с кем попало.

— Не ты связываешь жизнь с кем-то, Воображала, а жизнь с кем-то связывает тебя.

Я замолчала. Мне стало противно и жутковато, потому что я не хотела, чтобы жизнь связывала меня с кем-то, в этом было принуждение мне отвратительное, я не хотела сближаться с людьми.

Тогда, дорогой мой, я еще не знала, как жизнь свяжет меня с тобой, еще не испытала ужаса и позора, которые ты принес мне, и не догадывалась, насколько буквально буду связана с тобой — своей страной, своим ребенком. Я еще не знала, и в то же время что-то во мне уже испугалось, надломилось, как стекло и похолодело, как лед.

— Но он будет любить тебя, Воображала, — сказала сестра. — Потому что ты нежная и сама способна к любви. Она захочет добиться этого от тебя, потому что при встрече ты будешь холодна, но он почувствует, сколько тепла ты способна дать и захочет его.

Все это были пустые, девичьи разговоры, вызывающие романтическое возбуждение истории, которые никогда не сбываются, и тогда я испытала от ее слов восторг и вдохновение, а потом долгое время представляла себя героиней какой-то мутной любовной истории, где мужчина не был никем конкретным и не имел определенного лица, меняя облик вместе с моими пристрастиями к знаменитым актерам. Я и представить себе не могла, дорогой мой, тебя. Ты насмешка над мечтами маленькой девочки. Ты смел, потому что твой разумом затуманен. Ты добр, но способен на невероятную жестокость. Ты красив, но эту красоту не оценишь, потому что ты ведешь себя так, словно у тебя нет тела. Ты обаятелен, и в то же время нереален, словно актер, пользующийся эффектом отчуждения, не проживающий, но лишь показывающий.

Я рухнула на кровать, раскинув руки, словно падала с большой высоты, закрыла глаза, и именно в этот момент в комнату постучались.

Домициан уже был здесь. Скоро все должно было начаться.

Сестра привела в порядок мою белую тогу, а я поправила прическу, и мы пошли вниз. У лестницы сестра замедлилась, увидев Домициана, стоявшего внизу.

Гости, фрукты и мраморные купальни, дорогие подарки и щелчки фотоаппаратов — все это следовало потом. Таинство, которое должно было произойти сейчас дозволялось видеть лишь близким родственникам жениха и невесты.

Я быстро спустилась вниз, чтобы посмотреть, как сестра сойдет с лестницы. Она шла, чуть придерживая полы тоги, с очаровательной, вовсе не свойственной ей на самом деле беззащитностью. Сестра была очень ловкой, но сейчас создавалось ощущение, что она вот-вот упадет. Наверное, это чтобы Домициану хотелось подхватить ее.

Он смотрел на сестру восхищенно и нежно. На нем тоже была тога глубокого, синего цвета, который ему с одной стороны шел, а с другой — делал еще бледнее.

Мама и папа стояли чуть поодаль, ближе к двери. Мама утирала платком сухие глаза, папа выглядел самодовольным — еще бы, ведь он нашел сестре самого лучшего мужа.

Родители Домициана, такие же приятные, серьезные и блеклые, как он, стояли чуть ближе к лестнице, переживали, наверное, что в самый последний момент свадьба их сына с будущей императрицей сорвется. Как же они, наверное, были счастливы. Так счастливы, что от радости на каждом лица не было. Ты когда-нибудь замечал, мой дорогой, что счастье в его терминальном проявлении не отличить от страха — те же замершие черты, то же неверие в глазах.

В самое лучшее и в самое худшее мы никогда не можем поверить до конца.

Даже многочисленных братьев Домициана, в честь торжественного дня, удалось заставить вести себя прилично. Они стояли в линейку, от самого высокого к двухлетнему малышу, превозмогающему усталость и скуку.