Вопрос о вещи. Опыты по аналитической антропологии

Субъект коллекционирования двойственен: во-первых, он имеет вполне классовые характеристики; он – бунтарь, хотя и очарованный, он отрицатель и анархист, провоцирующий беспорядки и хаос, но вместе с тем он частный человек, мелкобуржуазный собственник, наследник и сторонник порядка. Таков background коллекционирования. Коллекционер – тактик и стратег, он выходит на тропу войны; он – не меньший физиогномик мировых вещей, чем фланёр или человек толпы. Для него существенна только «неповторимая подлинность», когда он стремится освободить предмет от всего типического и обыденного. Борьба с типическим – почти художественная страсть коллекционера. Да и чем человек толпы отличается от коллекционера, чья вторая ипостась, и, быть может, самая аутентичная – старьёвщик? Вещи коллекционера освобождены от налёта прибавочной стоимости, они – не предмет игры на рынке. Всякая их полезность, инструментальность, операционность исключены; они сами по себе, они покоятся, их ценность пребывает. Полотна старых мастеров, например, давно и высоко оценённых, не являются предметом эстетического чувства, они вычеркнуты из времени настоящего, они теперь – «вечные объекты» желания, такие как «свет», «закат» или «туман». Неважно, как они могут сегодня восприниматься, главное, что они воспринимаются как звёзды в ночном небе. Это типичные сакральные объекты, вещное в них подверглось сакрализации и стало предметом культа (музеи как место паломничества).

 Давид Тенирс Младший. Эрцгерцог Леопольд Вильгельм в своей картинной галерее. 1647–1651

59. Память: моя и других

Коллекционер и его страсть к собирательству участвуют в игре между двумя родами памяти. С одной стороны, коллективная память, она опирается на традицию, она в основном сегодня носит характер институциональной памяти (нас помнят, мы сами же не в силах сохранять в памяти все скрытые условия нашей идентичности). Более того, коллективная память документальна: свидетельства и следы прошлого сохраняются благодаря их материальной, а не идеальной данности. Коллективная память никому не принадлежит, она есть память общества, и даже не людей его составляющих. Другое дело индивидуальная память. Нельзя сказать, что она в чём-то соответствует коллективной или сближается с ней, скорее, напротив, она представляет собой некий опыт, разовый и уникальный, практики воспоминания. Забывать ради того, чтобы вспоминать. Главное: воспоминание действует разрушительно, оно не соблюдает условий сохранения, характерных для коллективной памяти, атакует её, разрушает.

Размышления Ш. Пеги, в которых, опираясь на идеи А. Бергсона, он описал взаимодействие двух памятей: одной продольной, а другой – поперечной, первый вид памяти в нашей терминологии – это коллективная история, второй – частная или индивидуальная. Между ними «взрывные» отношения: первую память, продольную (историю) атакует поперечная, на их пересечении вспыхивает переживание прошлого опыта, которое наделяется смыслом настоящего момента времени.

История по сути своей продольна, память по сути своей вертикальна. История по сути состоит в том, чтобы идти вдоль события. Память, находясь внутри события, по сути состоит в том, чтобы, главное, не выходить из него, оставаться в нём, в него углубляться. Память и история образуют прямой угол. История параллельна событию, память в его центре, на его оси.

История, так сказать, скользит по желобку вдоль события; история скользит параллельно событию. Память перпендикулярна. Память внедряется, и погружается, и углубляется в событие¹²⁷.

Конечно, мы принадлежим коллективной памяти, именно она создаёт для нас целую серию социо-и-психоидентичностей, без которых нам себя не опознать в качестве автономных субъектов. Тогда же, когда мы вспоминаем, мы погружаемся в те миры, где мы свободны от принципа реальности и где мы ничего не помним, а только вспоминаем, отыскивая в коллективной памяти наши собственные следы существования.