29
Схолия 12: «Потому что диавол, завидуя Богу и нам, коварно убедил человека, что Бог завидует ему, и устроил так, чтобы тот преступил заповедь. К Богу [он испытывал зависть, боясь], чтобы не стала явной в действии Его всеми воспеваемая Сила, обоживающая (θεουργουσα) человека, а к человеку [он испытывал зависть, боясь], как то очевидно, чтобы он в [своем] образе [Божием] (εν εΐδει) не стал бы причастником по добродетели Божией славы».30
Высказываясь о «страстности» Господа (εν τω πα-θητω της φύσεως καταδεξάμενος θάνατον, πάσχων), преп. Максим, естественно, подразумевал не собственный смысл этого понятия. Еще св. Григорий Нисский ясно высказался на сей счет, говоря, что слово «страсть» («страдание» – το πάθος) употребляется как в собственном смысле слова (κυρίως), так и в не собственном (έκ καταχρησεως). Страсть в собственном смысле слова есть добровольное обращение от добродетели к пороку, а страсть в не собственном смысле – такие состояния естества, как рождение, возрастание, «текущее равновесие» материальных элементов тела и т. д. В отношении воплотившегося Бога Слова можно говорить только о втором смысле слова «страсть», то есть о «естественном движении» (του κατα φύσιν κινήματος), поскольку Божество вошло в соприкосновение с нашим естеством, начало первого бытия и существования которого восходит к Самому Богу (ης καί η πρώτη γένεσίς τε καί υπόστασις παρ άυτου την αρχην έσχε). Подобно тому как врач не находится сам в страдательном состоянии, когда лечит больного, так и Бог был чужд «сладостного страдания», являющегося источником человеческого рождения [после грехопадения]; это «сладостное страдание» (το καθ’ ηδονην πάθος) есть недуг (αρρώστημα) нашего естества (см.:31
Следует напомнить, что, согласно учению преп. Максима, Адам был сотворен в состоянии бесстрастия, ему чуждо было как чувственное наслаждение, так и чувственное страдание, ибо он был призван только к духовной радости. (Подробно см.:32
Данное выражение (δια την δικαιοσύνην της φύσεως), как аналогичное, употребленное чуть выше (κατα την δικαιοσύνην), указывает, вероятно, на изначальную праведность человеческой природы, восходящей к праведности Бога и являющейся ее отображением, которая (утерянная при грехопадении) была восстановлена Христом. Об этой изначальной праведности Климент Александрийский говорит, что мы знаем единого Творца естества, а поэтому высказываемся о «естественной праведности» (την δικαιοσύνην φυσικην), восходящей к Нему (см.:33
Или: «в возможности, в потенции» (κατα δύναμιν), то есть само рождение человека потенциально несет в себе смерть, и эта возможность неумолимо актуализируется в каждой человеческой личности, будучи неизбежной силой закона, но не закона Божия, а закона падшего естества.