Вор

— Ладно уж… Вот ты живешь, все тебе сладко: самый воздух тебе слаще меду. А я всему этому изнанку отыскал… хочешь, расскажу? Ну, не буду, не буду… и рычишь, а ведь не крепче того ястребенка. Легкость, вот яд. Который тем ядом отравлен, не должен боле жить. Нужно истреблять его. (— Вот видишь, оправданья да прикрасы не требую себе! Приятно подлецу свою последнюю в жизни минуту честно да выпрямленно прожить!) А если этого истребить так и истребителя самого… то же самое, а? Так гуськом и пойдет, до самого конца. Кто ж последнего-то бухнет? Кто, если Его нет, а?.. если последний подлец не захочет сам земли со всеми ее красотами покинуть, а? ответь мне, ученый!..

В эту минуту кошке, которая спала на пчховской койке, приснился, должно быть, голодный сон. В поисках еды она взобралась на полку, где хранились главные пчховские яства. Она неосторожно наступила на столярный скобель и полетела вниз. Следом за ней свалился небольшой мешок с ядрицей, и звук его паденья был такой же, как если бы упал человек. Фирсовская книжка так и не успела обогатиться ценнейшим аггеевым выводом.

С посинелыми губами, весь в обильном поту, Аггей мутно озирался по сторонам, ожидая продолжении звука. Его испуг мгновенно передался Фирсову. Оба, как застигнутые врасплох, пошли в угол, за печку, где возникла причина их испуга. Она была очевидна: кошка ежилась в углу, труся наказания за свершенную провинность. Отстранив в сторону Фирсова, близоруко наклонившегося к полу, Аггей собирался ударить кошку сапогом… и ударил бы, если бы Фирсов не поторопился открыть дверь на стук снаружи.

Пчхов вошел веселый, распаренный; проиндевелые волосы торчали из-под шапки. Быстро и решительно подошел он к Аггею:

— Чего удумал?.. — спросил он, быстро и решительно подпихнув Аггея к двери. Тот пошел не сопротивляясь, как очумелый. — Ступай и не приходи ко мне больше. Ступай — велю.

Когда он обернулся к Фирсову, тот сидел с бесформенным, разъезжавшимся от усталости, лицом. Ему противны стали слова, осквернившие ему ухо; он ненавидел свою записную книжку, где они притаились до поры. Бессмысленным, ослепшим взором глядел он в кружок света под лампой и не понимал ничего.

— Накурился, что ли? — сбоку спросил Пчхов, испытующе заглядывая за очки, полуспустившиеся с носа: лишь теперь доверился он Фирсову, должным образом поняв его подавленное молчанье.

XXI

Несколько дней Митька пропадал, и, уходя в пивную, Зинка сильней запудривала круги под глазами. (О, как она боялась утерять свое, еще не приобретенное!) В московской плутне пошли слухи о неудержимой митькиной гульбе, и это частично имело корни в подлинном происшествии, почему-то ускользнувшем от газетной хроники. В вечер, когда Аггей смущал Фирсова своей исповедью, было ограблено то акционерное предприятие, о котором Митька сговаривался с Аггеем при последнем свидании. Щекутин и курчавый Донька помогали Митьке в этом легком и выгодном деле. Впоследствии Аггею была отослана в конверте его доля — как за подвод. В крайнюю минуту благоразумие победило Митьку, и он не остановился перед нанесением подобной обиды Аггею.

Решение это Митька принял после тщательной проработки плана совместно со Щекутиным. Митька и встрече-то сочинителя с Аггеем способствовал ради отвлечения в сторону аггеева внимания.

Расставаясь с Фирсовым, он то-и-дело посматривал на часы, все же у него нашлось время посетить сестру. В письме, пересланном по городской почте, она звала его на первое, после долгого перерыва, выступление в московском цирке.

Представление протекало скучно. Безукоризненный до зевоты человек во фраке заставлял белую, с султаном, лошадь встать на колени перед публикой, но та черпала копытом песок и не хотела. — Митька поместился на галерке. Ружейные выстрелы самодельного джигита мешались с контрабандными клоунскими пощечинами, из моральных соображений запрещенными свыше, и деликатными хлопками публики. Митька рассеянно следил, как отражаются звуки в круглом сумраке купола.

В антракте Митька пошел в уборную сестры. Дежурный бейрейс, этакий костромской Иван, только обезличенный металлическими пуговицами, указал ему дорогу. Из-за дверцы, на которой такое скромное стояло цирковое имя Татьянки, раздался неодушевленный какой-то смех, точно на бумагу просыпали горох. Смех принадлежал бритому старичку в черной шапочке, сильно оттенившей его собственную бесцветность; он был, пожалуй, даже прозрачен на свет, такой он был вымытенький. Роясь в чемодане, он рассказывал что-то смешное, но смеялся только он сам. Сестра стояла посреди, в голубом трико, великолепно усыпанном по поясу голубыми блестками; женщина с безнадежными глазами и в сереньком массировала ей шею и плечи. Узкое зеркало, освещенное рядом неприкрытых ламп, отразило искривленное усталостью митькино лицо.

Митьку напугала внутренняя сосредоточенность Тани.