Вор

«Все краду», — хотел пошутить Митька на ее вопрос о времяпрепровождении, но сестра внезапно, забыв свой вопрос, вышла справиться об установке своих аппаратов. В сером халатике она показалась совсем чужою Митьке. Оттенок мужественной деловитости лежал в ее движениях, и напрасно Митька ждал, что хоть в одном нечаянном жесте проявится скрытое ее волнение.

Зато старичок сразу засуетился, поднимая с полу вещи и роняя новые.

— Скажите, вы и есть шшетовод? Мне Таниа гово-рил-а, — поправился он через силу. Митька хотел встать перед Пугелем, но тот попридержал его за плечо: — Нишего, сидит. Такой молодой! О, если б ми не был молодой, ми никогда не стал старый! Ой, как набросал. Дуняш, Дуняш… — покричал он за дверь, но никто не вошел, только ворвалась глухая, тягучая музыка. — Извиняйт, ошень волнуюсь. Я туда не хожу… — он подкупающе улыбнулся. — О, знает, штрабат! Люди хотайт веселиться. Люди не хотайт давать деньги задаром. Бараны, разве они знайт? Когда детошки оборвались, они шикайт мне! А пошему?

Скрипнула дверь, ворвалась волна медных звуков, и снова бился в дверь уборной глухой барабанный стук, — вошла Таня.

— Ты ведь первая? — приподымаясь, сказал Митька и поежился, когда за дверью рассыпался длинный звонок. — Мне, пожалуй, пора…

Сестра скинула халатик, а Пугель обдергивал черненький свой пиджачок. Лицо его стало надменно, точно ему, и никому другому, предстояло сейчас покорять зрительские сердца. Уходя, Митька обернулся на тишину и опустил глаза: привстав на цыпочки и опустив глаза, Пугель сосредоточенно крестил Таню.

На свое место он попал как раз во-время; цирк нестройным плеском приветствовал эту, доставлявшую наслаждение страхом. Не хлопал один лишь Митька. Цветные прожектора нащупывали черную петлю, свисавшую с купола. С болью сомнения Митька узнавал сестру в стройной циркачке, которая с гордой приветливостью раскланивалась по сторонам. Скинув черный свой плащ на руки подбежавшей униформе, она стала легко подыматься на высоту с обязательной улыбкой на лице.

По рядам, кругами расширяющимся кверху, пробежала тишина. Смычки, скользнув на самый верх, запели что-то тоненькое, волнующее; предостерегающе рассыпался корнет-а-пистон. Освещенная синим лучом, — а Митьке он показался оранжевым, — Таня торопливо делала что-то, присев на корточки.

— Ботинки прикрепляет, — сказал в ложе молодой, начинающий жиреть человек. Митька видел один его затылок, курчавый, как бараний курдюк. Его дама, пышная — точно держала две дыни за пазухой, — оттопыренным и сверкающим ногтем мизинца чистила апельсин.

— Как долго, — сказала дама, а в митькином воображении всплыли те ременные застежки на башмаках сестры, которые только что видел и смысла которых не понял.

Прыжок с петлей мисс Гелла Вельтон оставляла на самый конец. Машинально поправив голубой колпачок, придерживавший волосы, она вдруг раскинула руки и завращалась вокруг трапеции. Потом, недосягаемая, она посылала свои поцелуи всем, кто пришел сюда ради нее. Голос рядом заставил вздрогнуть Митьку.

— Штрабат, — произнес спутник дамы, которая все еще чистила апельсин.

Пророкотала толстая труба, и все стихло. Тишину пронизывали лишь напрягшиеся до легкого гуденья тросы, шипенье прожектора и затаенные взоры люден. Митька украдкой поднял глаза. Вельтон, чужая и беспощадная, стояла с петлей на шее и пристально вымеряла расстояние до желтого, поджидающего песка. Степень тишины многократно усилилась. Кто-то поднялся уходить. Женский голос крикнул: «Довольно!» Митька перевел глаза на ложу. Дама перестала чистить апельсин, и вопросительно поднятый ноготь спорил блеском с ее же бриллиантом, посылавшим пронзительные лучи в митькины зрачки. Так продолжалось не более мгновенья. Потом ноготь мизинца опять врезался под оранжевую корку. Рукоплесканья и бурное рычанье оркестра возвестили об окончании номера. Сестра стояла на песке, светлая и несбыточно голубая, с перекинутым через плечо плащом, а над головой еще качалась шелковая веревка. Уходя, Митька успел приметить на арене Стасика, циркача, провожавшего сестру на первое свидание с братом. Собаки, выстроясь полукругом, жались друг к другу, остро и нервно глядя на своего повелителя.

Распахнув шубу, Митька выбежал из цирка. Щекутина он нашел за карточным столом в третьеразрядной малине. Они вышли тотчас же; Донька был заранее отправлен на место. А несколько часов спустя, еще до рассвета, они расстались, покидая акционерного медведя в самом неприглядном виде. Оставшись наедине, Митька посидел на бульварчике, охваченный странной апатией. Голова работала вяло, мысль не удавалась ей. В снежной пыли жесточайшего мороза сумбурно плыли освещенные окна. Безмолвие ночи тяжко лежало на городе, но уже объявлялась смутная белесость на снегу, и реял легкий гул пробужденья. Митька разбудил извозчика и нанял на Благушу, в надежде еще застать там Аггея.